Агасфер. Том 3

— Увы! Несмотря на нравственные качества вашей матери, она еще не в раю с избранными!

— Что вы говорите?

— К несчастью, она умерла без покаяния, и ее душа еще мучится в чистилище, ожидая, когда Господь смилуется над ней благодаря молитвам, воссылаемым за нее отсюда.

У госпожи де Сен-Дизье при этих словах был такой убитый, безутешный и печальный вид, что девушки, с их глубоким дочерним чувством, чистосердечно поверили страхам княгини за их мать и с наивной горестью упрекали себя в том, что так долго не имели понятия об особом значении чистилища. Святоша очень хорошо поняла, какое действие оказала на сирот ее лицемерная ложь, и продолжала с притворным участием:

— Не отчаивайтесь, дети мои: рано или поздно Господь призовет к Себе вашу мать. Кроме того, разве вы сами не можете ускорить ее освобождение?

— Мы? Но как? О, скажите! Ваши слова так напугали нас, мы испугались за нашу бедную мать!

— О бедные дети! Какие они милые! — сказала княгиня с умилением, пожимая руки сирот. — Знайте же, — продолжала она, — вы можете многое сделать для вашей матери. Скорее чем кто-либо, вы сможете умолить Господа, чтобы Он взял эту бедную душу из чистилища и водворил ее в раю.

— Каким образом, как?

— Заслужив Его милость похвальным поведением. Вот, например, исполняя долг преданности и благодарности в отношении вашей гувернантки, вы, несомненно, угодите Богу. Я убеждена, что, как говорит и аббат Габриель, это — доказательство самого высшего христианского милосердия, и оно будет зачтено Господом, которому особенно приятны молитвы дочерей за мать; благородные, добрые дела заслужат ей прощение.

— А! Значит, уже дело касается не одной нашей больной! — воскликнула Бланш.

— Вот Дагобер! — сказала Роза, прислушиваясь к шагам поднимавшегося по лестнице солдата.

— Успокойтесь, мои милые… и не говорите ничего этому превосходному человеку… — поспешно заметила княгиня. — Он только понапрасну испугается и будет препятствовать вашему великодушному намерению…

— Но как же узнать, где находится наша гувернантка? — сказала Роза.

— Доверьтесь мне… я все разузнаю, — шепнула святоша. — Я побываю у вас еще, и мы составим заговор… да, заговор… для скорейшего спасения души вашей бедной матери…

Только что она успела с лицемерной набожностью сказать эти слова, как в комнату с сияющим лицом вошел Дагобер. Он не заметил волнения девушек, несмотря на то, что они плохо его скрывали.

Госпожа де Сен-Дизье, желая отвлечь внимание солдата, подошла к нему и любезно проговорила:

— Я не хотела уходить, месье, не выразив вам похвал, каких заслуживают прекрасные качества ваших питомиц!

— Ваши слова меня не удивляют, мадам, но все же радуют. Ну, я надеюсь, вы внушили этим упрямым головкам все, что следует относительно заразы…

— Будьте спокойны! — перебила его княгиня, обмениваясь взглядом с девушками. — Я сказала им все, что нужно, и мы друг друга теперь хорошо понимаем.

Эти слова доставили Дагоберу большое удовольствие, а госпожа де Сен-Дизье, ласково простившись с сиротами, отправилась в своей карете к Родену, ожидавшему ее неподалеку в фиакре, чтобы сообщить ему о результате свидания.

50. ГОСПИТАЛЬ

Среди многочисленных временных больниц, устроенных в разных кварталах Парижа во время холеры, одна была размешена по улице Белой Горы, в доме некого частного лица, предоставившего для этой цели просторный первый этаж.

Надо сказать, к чести парижского населения, не только всевозможные пожертвования поступали в изобилии в эти больничные филиалы, но и лица разных сословий, светские люди, рабочие, промышленники, художники приходили в них для дежурства днем и ночью, чтобы наблюдать за порядком и активно заботиться об этих импровизированных лазаретах, а также чтобы помочь докторам в исполнении противохолерных предписаний. Женщины всех сословий разделяли этот порыв великодушного братства во имя облегчения участи несчастных; и если бы не щепетильная скромность особ, о которых мы собираемся говорить, мы могли бы назвать — среди тысячи других — двух молодых очаровательных женщин, из которых одна, принадлежа к аристократии, а другая к зажиточной буржуазии, приходили каждое утро в течение тех пяти-шести дней, когда эпидемия наиболее обострилась, разделять с достойными уважения сестрами милосердия опасные и скромные заботы, которые те расточали бедным больным, приносимым в этот лазарет одного из кварталов Парижа.

Указанные факты братского милосердия и много других, происходивших в наши дни, свидетельствуют, насколько лживы и претенциозны наглые заявления некоторые ультрамонтанов. Послушать их или монахов, так кажется, что только они одни и способны, в силу отрешенности от всех земных привязанностей, дать миру чудесные примеры самоотречения и пылкого милосердия, составляющих гордость человечества. Послушать их, так нет в обществе ничего, что могло бы сравниться с мужеством и преданностью священника, который идет напутствовать умирающего; нет никого, более достойного восхищения, чем траппист, который — можно ли этому поверить! — доводит евангельское самоотречение до того, что вспахивает и обрабатывает землю, принадлежащую его ордену! Разве это не божественно? Вспахивать и засеивать землю, плоды которой будут принадлежать вам! Поистине это подлинный героизм; и мы восхищаемся им изо всех сил.

Признавая все то хорошее, что свойственно хорошему священнику, мы скромно спрашиваем, являются ли монахами, клириками или священниками следующие лица:

Доктора для бедных, в любой час днем и ночью посещающие нищенские жилища несчастных и во время холеры тысячи раз бесстрашно и самоотверженно рисковавшие своей жизнью? Ученые, молодые практиканты, подвергающие себя для пользы науки и человечества опасностям опытов, как показала, например, последняя эпидемия желтой горячки в Испании?..

Разве их поддерживало в великодушном рвении безбрачие? Разве им мешали жертвовать собой семейные радости домашнего очага? Нисколько. Ни один из них не отказался от радостей мира. Большинство из них имело жен и детей, и именно потому, что им были знакомы все радости отцовства, у них хватало мужества обречь себя на смерть для спасения жен и детей своих братьев; если они могли поступать столь мужественно, то потому, что поступали по вечным заветам создателя, который, сотворив человека, предназначил его для наслаждения радостями семейной жизни, а не обрек его на бесплодное одиночество монастыря.

А тысячи земледельцев и деревенских пролетариев, возделывающих в поте лица землю, да еще не свою, а чужую, за едва достаточную для пропитания семьи плату? Разве они трапписты?

А принадлежат ли (это может показаться ребяческой наивностью, но это неопровержимо) к монахам, клирикам и церковникам — люди, бесстрашно бросающиеся в пламя для спасения жизни и имущества совершенно неизвестных им лиц, рискующие жизнью тысячи раз без всякой гордости, не придавая своим подвигам никакого значения, довольствуясь за это солдатским пайком да мундиром пожарного, не приписывая себе особой монополии на мужество и самоотвержение и не ожидая причисления за это к лику святых? И все же мы думаем, что те храбрые пожарные, рисковавшие жизнью во многих пожарах, вырвавшие из пламени стариков, женщин и детей и спасшие целые города от опустошений огня, по крайней мере имеют такие же заслуги перед Богом и человечеством, как святой Поликарп, святой Фрюктюе, святой Приве и другие подобные им святые.

Нет, нет! Благодаря нравственным правилам всех веков, всех народов, всех философских учений, благодаря постепенному развитию человечества, чувства милосердия, преданности и братства сделались у людей почти прирожденными инстинктами и сами собой развиваются у человека, особенно если он пользуется условиями сколько-нибудь счастливой жизни, для которой он создан Богом.

Нет, нет! Не только между ультрамонтанами, как хотят уверить некоторые интриганы и крикуны из их партии, сохранились самоотречение и самоотверженность. И в теории и на практике Марк Аврелий стоит святого Иоанна. Платон — святого Августина, Конфуций — святого Иоанна Златоуста. С древних времен до наших дней материнство, дружба, любовь, наука, слава, свобода проповедовались, — если отрешиться от религиозной нетерпимости, — целым рядом славных