– Думай о приятных вещах, – предложил он. – О вздохах женщин, о смехе детей, о песнях птиц.
– Дурак! – прорычал принц со злобой. В этом предложении был смысл, больше смысла, чем в ветре, который нес эти мучительные голоса. Но принц не мог сделать это сам. – Принеси наркотики, – приказал он. – Эйфорические. Быстрее!
Одурманенный, во власти сновидений, погруженный в иллюзии, принц развалился в кресле и думал о приятных вещах. О битвах и развлечениях, которые ему предстоят. О тех богатствах, которые предлагала ему жизнь, и о мучительной радости сложных насмешек – конечно, мучительных для его жертв, ни в коем случае не для него. И думал о леди Сине, о самом приятном из всех удовольствий.
Он не был одинок. Замершая в своем кресле, в открытой ветру комнате, Матриарша Кунда сидела одна, погрузившись в мир воспоминаний. Она вновь слышала глубокий, сильный голос мужчины и вспоминала его прикосновения, сильные, но нежные. Представляла его руки у себя на плечах, на талии, изгибах ее бедер. Ее губы раскрылись для поцелуя, кровь горячо побежала по состарившимся венам.
– Милый! – прошептала она. – О, мой милый!
– Моя любовь, – слышала она его голос. – Глория, моя любовь. Я твой навсегда. Мы созданы друг для друга – я не могу жить без тебя. Моя дорогая, моя любовь, ты моя!
Мужчина, превратившийся в прах восемьдесят лет назад, сейчас говорил с ней. Она слышала его дыхание, его голос; любимый голос нежной музыкой звучал в ушах.
– Я люблю тебя, моя милая. Я люблю тебя… люблю… люблю…
Другой голос, тонкий, высокий, голос ребенка.
– Мама! Посмотри, мама. Смотри, что у меня!
Обломок корня, формой напоминающий человеческую фигуру, созданная природой кукла. Руки, ноги и какие-то черты лица. С помощью косметики она тщательно нарисовала глаза, губы и уши. Из кружева носового платка сделала кукле одежду. Солнце тепло светило в тот день, и воздух был наполнен нежностью. Ее сердце заныло от этих воспоминаний.
– Мама, – прошептал голос, тонкий девичий голос. – Когда я опять увижу тебя?
Она не обращала внимания на слезы, сбегавшие по ее увядшим щекам.
Дин согнулся над своим регистратором, его голова выглядела нелепо из-за берушей, которые закрывали его уши. В его глазах блестел свет научного вдохновения. Вокруг него стонал ветер, хлопанье пластика палатки добавлялось к попурри звуков ветра, скорее усиливая, чем перекрывая его всеобъемлющий шум.
На регистрирующем аппарате ленты беззвучно сматывались с катушек, записывая каждую ноту всего спектра слышимых звуков, записывая даже инфра– и ультразвуковые колебания, неслышимые для обычного человека. Это был очень чувствительный прибор. Он ничего не упустит, но и не сможет ничего решить. Ему не хватало катализатора – человеческого разума, который мог превратить звук в образы.
Кибер откинулся назад, задумавшись, размышляя о мире эмоций, о котором он ничего не мог знать. Для него тайна Гата не была тайной. Это была просто комбинация факторов, действующих совместно: могучая звуковая сцена гор, которые под ударами ветра откликались живыми звуками; звуки, которые вызывали мысленные ассоциации так, что слушатель попадал в мир временных галлюцинаций, звуки, которые фильтровались разумом, превращаясь в слова, музыку, песни и речи.
Звук, который содержал в себе полную сумму всех шумов, которые уже прозвучали или еще могли прозвучать во всем времени существования Вселенной.
В этом заключалась уникальная притягательная сила Гата.
Он пошевелился, слегка обеспокоенный, ощущая звук, который не мог слышать физически. Его мозг холодно оценивал происшествие. В нем не было ничего загадочного. В диапазоне человеческого слуха было так много возможных частот. В этом диапазоне также имелось огромное число возможных комбинаций звуков. Если времени достаточно, то можно проиграть каждую из этих комбинаций.
Он немного подстроил свой регистратор.
Дюмарест заскрипел зубами и прижал руки к ушам. Это почти ничего не изменило. Удары ветра нельзя было победить так просто; голоса отказывались замолкнуть.
Он чувствовал, что стоит в центре кричащей толпы, старающейся переорать гром музыки и грохот заводских цехов. Он слышал свистящий вой ракетных двигателей, накатывающееся крещендо атомного взрыва, глухие раскаты канонады бесчисленных орудий. Он слышал вопли сгорающих людей, пронзительные крики обесчещенных женщин. Плач мучающихся детей слился в погребальную песню страданий, с которой переплетались церковные псалмы, победные гимны, хоровые рабочие песни пьяных матросов. Звуки журчащих ручейков смешивались с сердитым перестуком механизмов.
– Нет!
Его крик растаял в ветре. Буря была слишком сильной, ветер слишком могучим, возможность человека сопротивляться слишком слабой. Молнии ослепительными вспышками высвечивали всю равнину. Он увидел отбивающего такт музыканта, в глазах которого светилось безумие. Турист беспечно побежал к морю. Путешественник разрывал на себе одежду, его ногти царапали кожу. Голоса заполнили их головы.
– Блаженны кроткие, ибо они наследуют…
– Е равно эм це квадрат…
– Колокола Курфью отбивают похоронный звон расставания…
– Нет, Гарри! Ради Бога…
– Две капли и…
Миллион голосов на тысячах языков сливались с естественными звуками, с шумами заводов, с музыкой и песнями, со звуками мира и войны, так что они, подобно переменным цветам спектра, образовывали составной «белый» шум.
Дюмарест застонал от боли в ушах.
