даже при нашей нынешней бездушности и дезинформации конференц-зал ИМЛИ не смог вместить пришедших проститься с покойным.
Отпевали Вадима Валериановича в небольшом храме Симеона Столпника на Поварской — это уже, наверное, по воле семьи… Любопытная сложилась ситуация: уже многие из друзей и поклонников покойного с незажженными свечами стояли в храме, ожидая, когда из ИМЛИ доставят гроб с телом, но не скамья была приготовлена посреди храма, а купель с водой, столик и подсвечник. И буквально за полчаса до отпевания начался обряд крещения младенца Анны. Вот он, вечный круг: рождение и смерть. И Аннушка не проронила ни звука — ни когда ее погружали в воду, ни когда воцерковляли — лишь потихоньку покряхтывала, не нарушая покоя. И невольно вспоминались строки: 'Как во вселенную, я в Божий храм вхожу…'
Не было места яблоку упасть, люди со свечами стояли на улице. Священник с двумя певчими свершил обряд отпевания при открытых Царских Вратах. Затем батюшка сказал краткое надгробное слово, закончив: 'Я долго ждал его прихода в храм, но так и не дождался, а жаль…' Действительно, В.В.Кожинов прожил жизнь вне Церкви.
Кто же он такой — В.В.Кожинов?
Интеллигент по всем статьям. И даже то, что он был далек от церкви, лишь подтверждает: интеллигент. Именно теперь и хотелось бы высказать несколько соображений к понятию интеллигенции.
Не только после революции, но и в XIX веке появлялось желание называть цвет нации далекого средневековья интеллигенцией. Вот и Б.Ширяев в эмиграции, стремясь, видимо, соединить разорванное время, в своей работе 'Чудо Преподобного Сергия' русское монашество и святых называет интеллигенцией. На первый взгляд, такое выглядит безобидной новацией, несколько неожиданной, и в данном случае это, наверное, так и есть. Однако вот так механически переносить понятие интеллигенции, когда сегодня под это определение попадают все, получившие специальное образование, нелепо: техническая интеллигенция, военная интеллигенция, любой чиновник — интеллигент. Тем более — переносить это понятие на круг святых никак нельзя. Ведь для их характеристики в русском языке имелось и имеется четкое и точное определение: подвижники. Именно наличие подвижничества, подвига и определяло ценностное личное качество человека. Понятие это сугубо христианское, православное. Чаще подвижничество и проявлялось в сфере духовности, хотя в любом деле подвижники были и могут быть. На Западе же всё соизмерялось интеллектом — человеческой меркой, поэтому с древних времен там и называли интеллигентом любого образованного, умственно развитого человека. И если 'подвижник' — понятие индивидуальное: человек что-то двигающий, созидающий, свершающий в той или иной области подвиг, то 'интеллигент' — понятие размытое. Это после петровских погромных реформ началась подмена или подтасовка. Полуобразованные щелкоперы взялись формировать свою влиятельную или даже правящую прослойку; то же масонство, внедряясь, искало признанной легализации. И, конечно же, подавляющее большинство русского народа осмеяло бы любого французика из Бордо или путешествующего по Московии, если бы любого из них назвали подвижником. Потому-то и усматривают исследователи зародыши так называемой интеллигенции лишь в конце XVIII—начале XIX веков. Тогда же вершилась и подмена: подвижник — интеллигент. За последние два века понятие 'подвижничество' как бы слиняло, интеллигенция же из прослойки преобразилась прямо-таки в класс. Подмена свершилась, и теперь уже понятия 'интеллигенция', 'интеллигент' из нашего сознания и обихода не искоренить. Остается одно: восстановить в правах и понятия: 'подвижничество', 'подвижник'. Хотя подвижничество и сегодня исходит из духовности, однако имеет право быть и такое понятие, как интеллигент-подвижник.
Так вот, В.В.Кожинов, и вовсе нецерковный человек, может быть назван интеллигентом-подвижником. И это качество подвижника в нем особо наглядно проявилось в последнее десятилетие ХХ века, в годы так называемых перестройки и реформ.
Помнится, лет шесть-семь тому, в небольшой рецензии на книгу 'На богатырской заставе', составителем которой был В.В.Кожинов, я назвал его просветителем, на что при встрече он раздумчиво заметил: 'А знаете ли… до вас меня в печати никто так не называл…' Назвал же я его просветителем не случайно: по моему убеждению, в наше историческое время просветители необходимы и обязательны, — следовательно, их не может не быть. И вот почему.
Гении, подвижники всегда впереди или выше нации в целом в любых областях. Но при естественном развитии происходит и естественное обосвоение того, что предлагают творцы культуры — хотя на это необходимо время. Не случайно Гоголь говорил о Пушкине: 'это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет'. Высшее не может быть сразу воспринято, то есть не может тотчас стать частицей общественного и личного самосознания — до гения необходимо подняться, дорасти. Так что идет постоянный процесс обосвоения определенной данности.
Когда же по прошествии XIX века путем смут и политических переворотов культура была взорвана и разметана, когда при новом летоисчислении — от Октября! — начала формироваться новая, советская культура, полнокровное обосвоение культуры и прошлого, и XIX века прекратилось. Однако и после революционно-коммунистического катка живые силы все-таки оставались. В каких-то случаях эти силы выламываются из-под асфальта. При таком положении в стане национальных сил, хотя и остаточных, рано или поздно должны появиться просветители, посредники между прошлым и настоящим. Они-то и призваны возрождать утраченную культуру… И вот когда я попытался увидеть то, что должно быть — просветителей ХХ века, — то одним из первых в близком окружении для меня и обозначился В.В.Кожинов (И, конечно же, необходимо оговориться, что речь идет не о франкмасонском просветительстве, не о космополитизме, а о внутринациональном культурном возрождении). Он никогда не был теоретиком в литературе, как, скажем, тот же М.М.Бахтин, но зато с первых публикаций оставался просветителем.
Публиковался Вадим Валерианович редко и с трудом. Но зато каждая его статья вызывала эффект взрыва. И это в то время, когда цензура не позволяла никакого инакомыслия. Можно представить, какие истинные страсти подавлялись в его душе.
В то же время Кожиновым была составлена, предпослана и прокомментирована целая библиотека поэзии XIX века — и книги эти воспитывали, учили, в современном восприятии проникали в жизнь, восстанавливая прерванную связь времен. Шло трудное обосвоение отторгнутой национальной культуры — в этом, в частности, и заключалось просветительство. Даже его научная работа по Тютчеву носила просветительский характер: вживить поэта-мыслителя в новое время, представить его во всей полноте.
Феноменальные память и начитанность, энциклопедическая интуиция позволяли В.В.Кожинову, ученому и критику-литературоведу, историку и публицисту, легко и свободно чувствовать себя в любой области знаний: экономика и политика, музыка и богословие, история и культура, — Вадим Валерианович обо всем судил профессионально. Несколько подверженный эгоцентризму, он, тем не менее, по праву заслуживал, чтобы мир, фигурально говоря, вращался вокруг него.
Будучи в 1960-х годах студентом-заочником Литературного института, я впервые в связи с Достоевским услышал имя Кожинова, прозвучавшее в связке со словом 'почвенник': некто Кожинов сотоварищи, мол, пытаются возродить почвенничество. Уже и тогда я кое-что знал о почве и, признаться, позавидовал неопочвенникам — эх, какая среда! А мне — возвращаться в непроглядную глухомань, где и библиотеки-то приличной нет.
