Камилла в одиночестве бродила среди руин. Сначала ей казалось, что голые стены и угловатые контуры зданий слишком однообразны – отсутствие резьбы или каких-нибудь других украшений делало их безликими. Трудно было представить, что эти руины когда-то были чем-то другим и что когда-то здесь жили люди. Но постепенно она замечала, как внешний мир изменяется под влиянием этого города: сквозь дверные проемы пейзаж казался написанным маслом на холсте, горы были как будто вставлены в рамы окон – Роберт говорил, что инки обожествляли горы, – и то тут, то там открывались чудесные виды на реку Апуримак. По сравнению с Робертом она ничего не знала об инках, но она чувствовала это глубокое благоговение инков перед окружавшими их землями, и Камилла считала это своим собственным открытием.
Она поднялась по тропе на холм над руинами. Когда-то его вершину венчал храм или площадка для наблюдения, но теперь там остались лишь редкие камни, заросшие травой. Она вдруг почувствовала странное облегчение. Единственным звуком, доносящимся сюда, был свист ветра в ушах. Со всех сторон вокруг нее плыла толпа серо-голубых гор, а внизу, в миле от нее, по темным лощинам скользила река. Здесь была только та самая дикая и непосредственная природа, которая так напугала ее в начале путешествия. Здесь не было слышно пения птиц. В голой теснине река делала серебристый поворот, казалось, она текла здесь с самого сотворения мира. Теперь, когда ее никто не мог видеть, Камилла подняла руки и закрыла глаза.
– Вот таким и должен быть любой язык! – заявил Луи. – Более сложные языки приносят цивилизациям страдания. Ха-ха! Простите. – Он пожал Роберту руку. – Я забыл о том, что вы журналист. Но скажите, вы уже что-нибудь написали? Написали?
Роберт засмеялся. Но все-таки он никак не мог привыкнуть к Луи. За его внешней шутливостью скрывалось нечто такое, что заставляло Роберта настораживаться.
Луи в изнеможении опустился на камень в тени стены, сдвинул шляпу набок, сделал глоток из фляжки, которую носил с собой, и проговорил:
– А у меня здесь не хватает сил даже на то, чтобы отдышаться, не то что начать писать, – он с шумом вздохнул. – Как вы думаете, на какой мы сейчас высоте? – Он резко поднял руку и указал на ущелье далеко под ними. – Вы только посмотрите! Да все это и из обезьяны может сделать человека! Вы должны писать здесь, месье, особенно если не можете здесь писать.
Но Роберт почувствовал, что Луи презирает окружавший их пейзаж. Он сказал:
– Я пока делаю записи и пометки.
Ему вдруг очень захотелось остаться одному и – да – завладеть этим местом при помощи слов. Здесь полно уединенных мест. И у него еще есть время.
Но Луи продолжал:
– По мне, так гений инков проявился не в том, что они создали, а в том, что они отказались создать. Колесо! Только подумайте, сколько несчастий нам принесло колесо! И письмо. У них ведь не было письма, правда? Какая величайшая из трагедий – алфавит!
Роберт взял фляжку, которую ему предложил Луи, и обнаружил в ней крепкий коньяк. По его венам заструилась огненная лава. Может быть, все дело в высоте, подумал он, но то ли коньяк, то ли целебный воздух помогли ему подавить в себе раздражение и ответить Луи его же беспечным тоном:
– Действительно, кому нужно было изобретать письмо? Как журналист я это знаю. Это была всего лишь ошибка. – Он сделал еще глоток – призрачный тост за горы – и передал фляжку Луи. – За
Луи пробормотал:
– Салют! – Приподнял фляжку, потом надвинул шляпу на глаза и заснул.
Роберт поднялся по лестнице, которая, как это ни странно, никуда не привела. У него постоянно болела стертая ступня. Из рощи, в которой он оказался, открывался чудесный вид на реку, ущелье и скелет города под ним – больше ему ничего и не было нужно. Важно было пробудить все это на бумаге. Для инков, он это знал, эта земля представала не скалами и джунглями, а живой картой, на которую была нанесена тонкая паутина святынь. От центрального инкского храма Солнца в Куско по всей стране, к окраинам империи, расходились веером невидимые лучи, которые высвечивали цепи священных горных вершин, реки, огромные, уединенные скалы. Таким образом, всю эту землю можно было читать, как читают Священное Писание.
Он расчистил себе место и сел, прислонившись спиной к дереву. Прежде чем начать писать, он поднял голову и увидел, как над его головой в ветвях дерева порхает колибри. Роберт воспринял это как знак судьбы. Ветер стих, и вокруг воцарилась абсолютная, напряженная тишина. Он открыл свой блокнот и начал писать.
По мере того как образы приходили в его голову, он писал все быстрее и быстрее, короткими рваными предложениями, как будто боялся, что время здесь, на высоте, бежит быстрее. У него не было никакого плана. Роберт просто знал, что ему необходимо описать это место именно сейчас, пока завтрашний переход не ослабит его желания сделать это и не вычеркнет эти картины из его памяти. Он знал также, что пишет сейчас со злым вызовом, вызовом времени, Луи, своим собственным страхам. И он писал и писал – не краткие заметки о собственных впечатлениях, а законченные параграфы (как ему тогда казалось) исторгались из туманных низин под ним, из инкских камней, из тишины реки. Пейзаж вокруг него был таким громадным и таким сложным, что тут требовалось как общее описание, так и особенное внимание к деталям. Роберт осознавал и всю важность этого момента – эти записи были лакмусовой бумажкой для его будущего. Если бы он на секунду оторвался от своего блокнота, его бы тут же охватила паника, что всю свою оставшуюся жизнь ему предречено остаться сидеть здесь, под деревом, среди всеми забытых руин. Так свободно, так неистово он не писал со времен своей юности. Он чувствовал, как заученные им за долгие годы фразы улетают прочь. В первый раз за долгое время он писал не для читателя, а для себя.
Он писал в какой-то пугающей эйфории. Лучи заходящего солнца стали пробиваться сквозь листву на ветках и слепить его. В конце концов он в изнеможении откинулся назад, не в состоянии осознать, что он только что сделал. Вокруг по-прежнему царила тишина. Он закрыл глаза. Он чувствовал, как блокнот пульсирует в его пальцах, но не стал перечитывать.
Через некоторое время на лестнице, ведущей сюда, послышались голоса. Они принадлежали Луи и Жозиан. Роберт подумал о том, как они разговаривают друг с другом, когда остаются одни, как она смотрит на него. Потом он услышал ее голос – легкий, дразнящий:
– Tu es simplement envieux, Lou-Lou. Toi, qui ait du talent mais qui manques de volonte[11].
Смех Луи раскатился над горами и заглушил ее слова.
Роберт подождал, пока снова не восстановится тишина, и взял в руки блокнот, чтобы прочитать то, что он написал.
Сначала он не мог в это поверить. Он подумал, что, может быть, просто первые предложения вышли не очень хорошо. Поэтому стал читать быстрее, ожидая, когда наконец в предложениях поселится огонь, в тех предложениях, которые он все еще помнил. Но его взгляд повсюду натыкался лишь на безжизненные слова. Они не могли оторваться от страниц. Какой-то тусклый язык, состоящий целиком из затертых, избитых фраз. Только несколько крохотных пузырьков его намерений поднимались там, где, по замыслу, должно было всплыть нечто оригинальное.
Роберт почувствовал горькое удивление. Может, он исписался, онемел? Казалось, он читает манускрипт, не поддающийся дешифровке.
Он прочитал еще раз, медленнее, попробовал что-то исправить и сдался. Хуже всего было то, что эти предложения были ему до боли, почти до отчаяния знакомы. Они были полны энергии, пригодны к печати, его обычные фразы, привычный стиль письма. Но они не могли обновить мир. Они не могли пробудить к
