по старой памяти. До ресторана они шли молча, спускаясь по бульвару Свободы. Перейра хотел сесть в глубине зала, потому что на улице под навесом было невыносимо жарко. Оглядевшись по сторонам, он не увидел ни одного писателя, утверждает он. Все писатели отдыхают, произнес он, чтобы сказать что-нибудь, должно быть, разъехались: кто в деревню, кто на море, только мы с вами и остались в городе. Или просто сидят по домам, заметил Монтейру Росси, по теперешним временам вряд ли кому-то особенно хочется бывать на людях. Перейра припомнил эту фразу и почувствовал, утверждает он, как тоскливо стало у него на душе. Он осознал вдруг, что они здесь совсем одни и никого вокруг, кто бы разделял с ними то же настроение общей подавленности; в зале сидели две дамы в шляпках и четверо мужчин в углу, с мрачным видом. Перейра выбрал столик поодаль, заправил, как он всегда делал, салфетку за воротник рубашки и заказал бокал белого вина. Начну, пожалуй, с аперитива, пояснил он, обращаясь к Монтейру Росси, обычно я не пью спиртного, но сегодня мне просто необходимо выпить. Монтейру Росси попросил принести ему бочкового пива, и Перейра поинтересовался, почему тот не возьмет вина, потому что не любит? Нет, потому что предпочитаю пиво, ответил Монтейру Росси, и пьется легче, и освежает лучше, к тому же я совершенно не разбираюсь в винах. Напрасно, заметил Перейра тихим голосом, если вы хотите стать настоящим критиком, вам следует развивать свой вкус, воспитывать утонченность и умение разбираться в винах, в кушаньях, в жизни. И в литературе, заключил он. На что Монтейру Росси, смешавшись, сказал: Я все собираюсь поговорить с вами начистоту, по не хватает духу. А вы не смущайтесь — я ведь всегда могу сделать вид, что ничего не понял. Не сейчас, сказал Монтейру Росси.
Перейра заказал печеную рыбу, орату на решетке, утверждает он, а Монтейру Росси выбрал гаспаччо на первое и еще рис с дарами моря. Рис подали в огромной глиняной миске, которую Монтейру Росси опустошил в три приема, утверждает Перейра, и доел все Дочиста, при том что порция была огромной. Потом он откинул прядь волос со лба и сказал: Наверное, я взял бы еще мороженого или на худой конец лимонный шербет. Перейра прикинул в уме, во что ему обойдется сегодняшний обед, и получалось, что большую часть недельного заработка придется оставить здесь, в ресторане, где он рассчитывал встретить маститых лисабонских писателей, а вместо этого застал только двух старушенций в шляпках да четыре темных силуэта за столиком в углу. Он снова начал потеть и освободил ворот рубашки, вынув оттуда салфетку, потом попросил минеральной воды из холодильника, чашку кофе и тогда, глядя в упор на Монтейру Росси, сказал: А теперь откройте мне то, о чем вы не захотели говорить перед обедом. Сначала Монтейру Росси, утверждает Перейра, уставился в потолок и начал его разглядывать, затем отвел глаза в сторону, прокашлялся и, покраснев, как дитя, сказал: Мне как-то неловко, право. Нет ничего такого, чего бы следовало стыдиться в этом мире, сказал Перейра, разумеется, если ты никого не обокрал и не опозорил отца с матерью. Монтейру Росси поднес салфетку к губам, будто хотел удержать слова, подступившие к горлу, вытер рот и, откинув прядь волос со лба, сказал: Даже не знаю, с чего начать, вы, как я понимаю, человек требовательный и ждете от меня профессионализма, словом, чтобы я больше думал головой, но дело в том, что я-то склонен руководствоваться другими принципами. Какими именно, поясните, попросил Перейра, помогая ему справиться с речью. Ну, в общем, сбивчиво продолжал Монтейру Росси, в общем, говоря откровенно, суть вопроса заключается в том, что я иду от логики сердца, наверное, этого не следовало делать, возможно, я и сам того не хотел, и это получалось помимо моей воли, само собой, потому что было сильнее меня; уверяю вас, я способен писать по-научному и вполне мог бы сделать статью памяти Гарсии Лорки такую, как надо, но то, о чем я говорю, было сильнее меня. Он снова приложил салфетку к губам и добавил: И к тому же я влюблен в Марту. А это-то здесь при чем? — перебил его Перейра. Не знаю, сказал Монтейру Росси, наверное, ни при чем, но и это — логика сердца, вы так не думаете? И в каком-то смысле — та же неразрешаемая задача. Ваша задача в том, чтобы не ломать себе голову над вопросами, которые вам заведомо не по силам, хотел было возразить Перейра. Наш мир — это один большой вопрос, но не нам пытаться ответить на него, хотел сказать Перейра. Главный же вопрос заключается в том, что вы еще молоды, слишком молоды и годитесь мне в сыновья, хотел сказать Перейра, но я решительно против того, чтобы вы почитали меня отцом: не для того я здесь, чтобы разрешать ваши противоречия. Следующий вопрос заключается в том, что между нами должны установиться нормальные профессиональные отношения, хотел сказать Перейра, вам нужно научиться писать, в противном случае, продолжая писать статьи по законам сердца, вы навлечете на себя — это уж точно — массу неприятностей.
Но ничего подобного он говорить не стал. Закурив сигару и вытерев салфеткой пот, струившийся со лба, он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и сказал: Законы сердца — самые важные из законов, и жить надо по законам сердца, о них ничего не сказано в десяти заповедях, но это говорю вам я, сердце есть сердце, согласен, но тем не менее глаза тоже должны быть открыты, и открыты широко, дорогой Монтейру Росси, на этом обед закопчен, ближайшие два-три дня не звоните мне, даю вам время продумать все как следует, действительно как следует. Позвоните мне в редакцию в следующую субботу ближе к полудню.
Перейра встал из-за стола, протягивая на прощание руку. Почему он говорил ему совсем не то, что собирался сказать, ведь он собирался как следует отчитать его и, может быть, даже уволить, Перейра затрудняется ответить. Быть может, потому что ресторан был пуст и он не увидел там ни одного писателя, или потому, что чувствовал себя одиноким в этом городе и нуждался в сообщнике и друге? Быть может, по этим или по каким-то иным соображениям, точно он сказать не берется. Трудно держаться определенных принципов, когда речь заходит о логике сердца, утверждает Перейра.
7
В следующую пятницу, захватив, как всегда, из дому пакет с хлебом и холодной яичницей и придя в редакцию, Перейра увидел, утверждает Перейра, торчащий из почтового ящика с табличкой «Лисабон» уголок конверта. Он вытащил конверт и сунул его в карман. В вестибюле подъезда ему встретилась консьержка, которая сказала: Здравствуйте, доктор Перейра, для вас письмо срочной почтой, почтальон принес его в девять утра, и мне пришлось расписаться за вас. Перейра поблагодарил ее сквозь зубы, продолжая подниматься по лестнице. Я взяла на себя такую ответственность, продолжала консьержка, но не хотела бы иметь неприятности, ведь на конверте не указано от кого. Перейра спустился на три ступеньки вниз, утверждает он, и посмотрел ей в лицо. Послушайте, Селеста, вы работаете консьержкой и никем больше, вам платят за то, что вы работаете консьержкой, и эту плату вы получаете со съемщиков, в число которых входит также моя газета, я знаю за вами этот грех — вы любите совать нос не в свои дела, так вот, в следующий раз, когда придет срочная почта на мое имя, вы не будете ее изучать и не будете за нее расписываться, скажете почтальону, чтобы зашел позже и вручил письмо мне лично. Консьержка отставила швабру, которой подметала пол на площадке, к стенке и уперла руки в боки. Доктор Перейра, сказала она, вы позволяете себе говорить со мной таким тоном, потому что я для вас простая уборщица, но у меня, если хотите знать, есть знакомства среди высокопоставленных лиц, так что всегда найдется кому защитить меня от ваших грубостей. Догадываюсь, вернее, знаю наверняка, ответил Перейра и утверждает, что выразился именно так, и как раз это-то мне и не нравится в вас, а теперь — все, будьте здоровы. Открывая дверь в свою комнатушку, он чувствовал себя совсем без сил и взмокшим как мышь. Включил вентилятор, сел за письменный стол, выложил хлеб с яичницей на бумагу для пишущей машинки и вынул конверт из кармана. На конверте было написано: «Доктору Перейре, „Лисабон“, улица Родригу да Фонсека, 66, Лисабон». Надпись была сделана изящным почерком, синими чернилами. Перейра положил письмо рядом с бутербродом и закурил сигару. Кардиолог запретил ему курить, но сейчас ему захотелось сделать хотя бы пару затяжек, а потом, может, он и не станет докуривать. Он решил, что вскроет письмо позже, поскольку сначала надо было скомпоновать страницу культуры для завтрашнего номера. Он думал пробежать еще раз статью для рубрики «Памятные даты», статью, написанную им о Песоа, но решил, что и так сойдет. Тогда он стал читать рассказ Мопассана, который переводил сам, но захотел взглянуть, не нужно ли там что-нибудь править. Правки не требовалась. Перевод был блистательным, и Перейра поздравил с этим самого себя. От этого ему стало немного лучше, утверждает он. Потом он вынул из кармана пиджака портрет Мопассана, который нашел в каком-то журнале в городской библиотеке. То был рисунок карандашом неизвестного французского художника. Мопассан с всклокоченной бородой, рассеянным видом и с глазами, упертыми в пустоту, идеально, как показалось Перейре, подходил для этого рассказа. Рассказ был, в общем, о любви и
