Художнику нужна неимоверная удача — а как может стать художником такая неудачница, как Мэри? Ты ее еще не знаешь».
У тебя же в глазах завертелись какие-то озорные волчки, и, чтобы поддразнить Кена, ты сказала: «Я вот тоже хочу артисткой стать, но я ужасная неудачница. Мне даже ни разу в жизни счастливый лотерейный билетик не достался». Кен засуетился: «Нет-нет, ты счастливая, и талант у тебя есть». Он вроде бы и не хотел, а стал тебе льстить. Тебе же от водки и всего остального становилось все смешнее.
На следующий день было то же самое: тот же сыр на том же хлебе, в борще — те же пятна жира, а за окном — снег и березы. Время от времени с возгласами «Чай! Чай!» проводник разносил свой платный чай. Он был чересчур сладким и таким горячим, что приходилось пить, прихлебывая мелкими глоточками. Сколько ни лились слова, скоротать время за разговорами не удавалось. Разбавлять словами время — все равно что поить пустыню водкой.
Кен посмотрел Мэри в глаза и сказал: «У меня есть несколько приятелей, которые никак не хотят расстаться с детством и до сих пор хотят стать художниками. Хоть им уже за сорок. Одежда в дырах, волосы нечесаные, денег нет. Думают себе: буду идти раззявою и на небо глядеть — пирожки сами собой станут прямо в рот падать. Я не хочу, чтобы ты стала такой». Со вчерашнего дня лицо Мэри оставалось каменным. Она ответила: «Ну и что? С голоду ведь не дохнут. Пусть. Если только они хотят стать художниками не для славы».
— Но ведь надо будет когда-нибудь обзавестись и семьей, кормить ее.
— Пусть женятся на богатеньких. Или у твоих приятелей обаяния не хватает?
Лицо у Кена сделалось злым. Он сказал: «Сибирь — это такая тоска!» Мэри повторила за ним: «Да, Сибирь — это тоска». Их взгляды совпали только в этом пункте. Если бы ты была под градусом, сказала бы им: «Вам скучно? Так давайте что-нибудь придумаем!» Но ты была трезва как стеклышко и потому смолчала. Ты была сыта их препираниями по горло, так что пришлось сбежать в коридор.
Там, откуда ни возьмись, объявился какой-то неопрятный мужчина и поманил тебя. На сей раз не рыбой и не водкой — коллекцией старых марок. Назвался Алешей. Кубинские марки, чешские, вьетнамские… Он что, продать тебе их хочет? Оказалось, что нет. Он решил их показать тебе от скуки. То, что ты видела внутри зубцов, было еще меньше того квадратика пространства, что ты видела из окна. Иногда ты видела завод с дымящимися трубами. Черный от угольной копоти снег, дома рабочих. Вдруг ты заметила девочку в красном свитере, которая бежала по черному от копоти снегу. И ты вспомнила про белоснежный лотос, растущий из ила и грязи. Завтра поезд наконец-то придет в Иркутск. Ты пробудешь там два дня. Было светло, но ты все равно проспала несколько часов. Граница между днем и ночью становилась для тебя все расплывчатее.
Четвертый день в поезде. В четыре часа утра поезд прибыл в Иркутск. Проводник сказал, что прибыли, — значит, так оно и есть. Мэри и Кен еще спали, так что ты с ними даже не попрощалась. Как только ты вышла на воздух, кожа, будто похрустывая, превратилась в кору. Наверное, когда-нибудь и ты станешь березой. Темно, вокзала не разглядеть. Такси, которое ты заказывала еще в Москве, отсутствовало. И что тебе теперь делать?
В ХАБАРОВСК!
Посмотришь на карту мира — огромная трещина в середине материка под названием Байкал. Начинаешь беспокоиться: из-за этой трещины огромный материк под названием Евразия когда-нибудь может расколоться надвое. Это озеро слишком велико, чтобы называться озером. По своему размеру оно, наверное, как остров Хонсю. А может, еще больше. Мало того: утверждают, что в этом озере водятся рыбы, которым положено жить в океане. Значит ли это, что евразийский материк образовался при столкновении двух других? Байкал — это брешь в стене. Из нее проглядывает другой, древний мир.
Возле Байкала есть город Иркутск. Ты в этом городе жила в гостинице, днем бродила по городу. Удивлялась, как много здесь людей с желтыми и красными цветами. С цветами в руках они поздравляли друг друга. Изо рта еще валил пар, но в мартовском солнце уже наблюдалась светлая желтизна, а это уже совсем другое дело. Температура только начала пятиться в сторону плюса, но люди уже пришли в весеннее праздничное настроение.
В этом городе ты села на поезд, который шел еще дальше на восток. Москва казалась невообразимо далекой. Еще три дня пути, и ты окажешься на восточной оконечности этого материка. А там — Сахалин, привольно распластавшийся в океане… В моем воображении он часто всплывал в виде окаменевшего листа.
Сразу после того, как ты проснулась ночью второго дня путешествия, ты ощутила спазмы в мочевом пузыре — будто кто-то стучался с извинениями. «Она хочет в туалет», — подумала ты о себе, как о ком-то чужом. Но подниматься не хотелось. Ах, если бы это был сон… Ты произвела тщательную инспекцию и обнаружила, что человек, которому надо в туалет, человек проснувшийся и человек, которому неохота вставать, — это одно и то же лицо. В такую минуту ты всегда один. Даже если бы ты путешествовала не одна, ты бы не могла разбудить свою спутницу, чтобы она вместо тебя сходила в туалет. Человек, который справляет нужду, может сделать это только сам. И он не может манкировать своей обязанностью. Только ты сама можешь освободиться от одеяла, только ты сама можешь пройти по холодному ночному коридору. И вот ты выходишь из купе, идешь по коридору, пропахшему углем, чесноком и дымом советских сигарет. Штанины стареньких треников, в которых ты спала, болтаются — вот-вот свалятся. Такое чувство, что вернулась в детство. За окном — кромешная темень: ни дома, ни огонька. Ты одна в ночи. От окон веет холодом, и потому ты медленно продвигаешься вперед, стараясь держаться подальше от них. Ты движешься, но сон владеет тобой. Веки налиты тяжестью. Хорошо бы закрыть глаза и, понукая ноги, вернуться в свою постель. Хватаешься за дверную ручку туалета, с силой нажимаешь на нее. Ручка не оказывает никакого сопротивления, дверь проваливается внутрь, ты падаешь, ноги теряют контакт с полом. Огромная темь разевает пасть и пожирает тебя, рев колес становится оглушительным — накатывается на тебя гигантской волной.
Будто волна крутит тебя, подхватывает и выбрасывает наружу. С глухим звуком ты шлепаешься на промерзшее поле. Душераздирающий рев поезда оказывается где-то сбоку. Сейчас тебя переедет поезд, это конец. Вжимаешь голову в плечи, затаиваешь дыхание, ждешь, но поезд проносится рядом с тобой. Беда миновала. Медленно поднимаешь голову: в полной темноте виден хвост поезда, из-под которого вылетают огненные искры.
Теперь твое сердце сжалось от ужаса. Ты выпала из поезда. Ты — совсем одна — лежишь посреди сибирского поля, где тебе остается только замерзнуть. До завтра никаких поездов не будет. Если даже пройдет товарняк, как ты сумеешь дать знать о себе? Хотя на тебе толстый тренировочный костюм, в котором ты спала, холод уже крадется по шее. Никакого шарфа у тебя нет. Ужас. В первый раз ты оказалась на грани смерти. Пробуешь оглядеться — ничего не видно. Ни одного дерева. Где-то там, далеко, ночь чуть меняет окраску, это, наверное, линия горизонта. Ты близорука, словно птица, но очки твои остались в поезде. Тебя могут спасти только рельсы. Если пойти по шпалам, выйдешь к деревне. Может быть. Наверное, до нее далеко, но это все-таки лучше, чем замерзнуть прямо здесь.
С этими мыслями ты и сделала первый шаг. Ветра не было, но воздух сопротивлялся — ты словно упиралась в ледяную стену. Впереди будто кто-то играл на дудке, но так далеко, что нельзя было разобрать, что это за звук. Быть может, это где-то выли дикие звери.
По мере продвижения вперед телу становилось теплее. Глаза немного привыкли к темноте, впереди справа ты увидела пять больших деревьев. Они были похожи на пальцы, проросшие из-под земли. Ты прибавила ходу, оставила их позади, продолжила свой путь по шпалам. Потом увидела впереди несколько сбившихся в кучу домишек. «Наконец-то!» — подумала ты, и ком подкатил к горлу. Впрочем, этот спазм тут же благополучно миновал — словно всхлип, словно чих. На эмоции у тебя не оставалось времени. Окна домов были занавешены, за ними — ни огонька. И только в четвертом по счету окне, если присмотреться, был виден тусклый свет. Ты прижалась лицом к стеклу. Сквозь щель в занавесках едва угадывалась будто бы жилая комнатка. В ней было темно, но за полуоткрытой дверью в ее глубине горел свет. Что там —
