Отец Паисий вопросительно посмотрел на присутствующую при разговоре Лидию. Ее молчание красноречиво свидетельствовало, что возражать сумасшедшему «вождю пиратов» бесполезно.
До вечера священник трижды выходил и снова возвращался в крепость, пытаясь внести поправки в обмен пленных, мол, восемнадцать словен за пятерых стратиотов слишком неравно. В ответ Рыбья Кровь распорядился выставить из бойниц башен пять балок с веревочными петлями.
На четвертый раз отец Паисий повел с собой из крепости пятерых стратиотов и вернулся назад со всей ватагой моричей. Последние со слезами на глазах обнимали липовцев, рассказывая, что их действительно собирались всех оскопить. Кого им не удалось поблагодарить, так это самого князя — Дарник отказался их принимать. Столь же сдержан он был и в расспросах священника. На вечернем застолье вопросы переговорщику через толмача задавали сами воеводы.
— Готовят ли ромеи тараны и осадные лестницы?
— Пришло ли новое войско?
— Везут ли дополнительные припасы?
Отец Паисий как мог отвечал. В том числе и на то, о чем не спрашивали:
— Вы загнали сенатора Стахиса в угол. В Константинополе ему не простят сожженные дромоны.
Дарник молчал, вполне довольный этой новостью. Согласно ромейским порядкам, Стахис наверняка пошлет в столицу нового гонца за разъяснением: продолжать ли заключение договора со словенами или готовиться к их уничтожению?
Снова потянулись дни ожидания. Обе вооруженные стороны проявляли не просто сдержанность, а полное игнорирование друг друга. Никто из рядовых воинов с обеих сторон не стремился показать противнику свою враждебность или дружелюбие. Когда священник указал на эту странность князю, тот со знанием дела разъяснил:
— Никто не знает, будем мы воевать или мириться, поэтому лучше пока ни к чему не привыкать.
Вообще, если совсем недавно Лидия была для Дарника главной персоной, то теперь ее место уверенно занял отец Паисий. Вышло это как-то совсем непреднамеренно, просто после того, как священник прикрыл собой хозяйку дома, князь стал относиться к нему гораздо более уважительно. Странное дело, после пережитого и Паисий как-то расположился к «вождю пиратов», и теперь они часто, почти забыв про присутствующую стратигиссу, увлеченно проговаривали целыми вечерами. Вдруг оказалось, что этому чужому, противоположному во всем человеку легко можно было высказать то, что Дарник не мог сказать никому из липовцев. Сама особенность подбора слов на ином языке почему-то еще больше освобождала его от привычной сдержанности. Да и темы разговоров выходили часто какими-то очень необычными, заставлявшими по-иному о многом задуматься.
— Чего хорошего в том, чтобы идти в дальние земли и сложить там рано или поздно голову? — настойчиво стал допытываться однажды отец Паисий.
— Мой учитель, ромей Тимолай, говорил, что жизнь любого человека делится на две половины: сначала он учится правдоподобно жить, а потом ищет свою правду, — Дарник пытался говорить как можно убедительней, заодно хотел проверить на умном собеседнике свои самые сокровенные мысли. — Став князем, я достиг вершины правдоподобной жизни и сейчас хочу добраться до своей правды, узнать, для чего все это было мне нужно.
— По ромейской традиции, все, кто пролил много крови, в последние годы жизни уходят в монастырь и замаливают там свои грехи.
— Такое не по мне — слишком просто и неинтересно. Для меня убивать чужих воинов никогда не было и никогда не будет грехом. Как говорит мой шут, я просто истребляю самую злую и свирепую часть мужчин и у себя, и у противника.
— Это объясняется твоей молодостью. Твоя душа по-настоящему еще не пробудилась. Ты как малый ребенок, который отрывает крылья бабочки, чтобы посмотреть, что с ней будет дальше. Взрослые люди этого уже не делают, — мягко отвечал ему священник.
В другой раз разговор между ними зашел о княжеской выносливости: не устает ли Дарник от своих каждодневных, порой наверняка скучных обязанностей? Особенно если он не готовил себя к этому с детских лет.
— Нет, не готовил, — признался Рыбья Кровь. — Хотел просто видеть иные земли и чтобы каждый новый день был не похож на предыдущий. Увы, в наше время путешествовать могут лишь купцы и наемные воины. Купцы постоянно хитрят и всего боятся, а воины обязаны подчиняться тупым вожакам. Вот мне и пришлось самому стать главным воеводой, чтобы мне никто не мог приказывать.
— Но ведь ты мог остаться только воеводой, а захотел еще стать князем? Судить простолюдинов и вникать во все хозяйственные мелочи, которые настоящие воины должны презирать?
— Виноваты в этом были мои первые победы. Я вдруг почувствовал себя человеком двухсаженного роста, которому все на свете по силам. И это ощущение сохранилось у меня до сих пор. Судить простолюдинов, конечно, черная работа, но мне помогает то, что я ко всем им безразличен и могу блюсти общую пользу княжества, а это все вокруг считают самым справедливым. А хозяйственные мелочи — это моя вторая жизнь, моя мечта так наладить княжеское хозяйство, чтобы можно было содержать хорошее войско даже без военной добычи.
— И тогда ты перестанешь ходить в разбойные походы?
— И тогда я буду ходить в них только ради удовольствия — надо же будет чужие земли посмотреть.
Как-то к случаю рассказал Дарник отцу Паисию и о своем любимом открытии про знатных и не знатных людей. Что если каждых двадцать лет удваивать количество своих предков, то в десятом поколении мы получаем тысячу своих прямых родичей, в двадцатом — тысячу тысяч, а в тридцатом — тысячу миллионов. Священник не поверил этим числам и сел их перепроверять. Однако полученные цифры произвели на него совсем иное впечатление, чем когда-то на юного бежечанина.
— Сейчас у нас шестьдесят третье столетие от Сотворения мира. Если грубо прикинуть пять поколений на одно столетие, то за шестьдесят три столетия мы получим от Адама и Евы триста пятнадцать поколений людей. Согласно твоим расчетам, их сейчас должно быть не меньше, чем мух и комаров вместе взятых.
— Ну вот на это и существуем мы, вольные бойники, готовые убивать за хорошую казну всех, кого нам укажут, — довольно улыбался князь.
Лидия во время этих бесед сидела где-нибудь у окна со своей вышивкой и сердито косилась на увлеченных разговором собеседников.
Жизнь в крепости текла столь же размеренно, как и во дворце. Общее упорядоченное ромейское времяпрепровождение повлияло и на словен: вставая с утра, каждый знал, чем именно ему предстоит целый день заниматься. Поток посетителей через северные ворота заметно возрос, к родственникам «жен» добавились мелкие торговцы, любопытные подростки, потерявшие работу слуги, юноши из богатых семей. На главной площади крепости образовалось свое мелкое торжище, где липовцы охотно покупали у дикейцев всякие лакомства и красивые безделушки.
Как-то явились тридцать парней-сербов из дальнего горного поселения и попросились в дарникское войско. Иная одежда, иной внешний вид, но язык почти один и тот же, и, по настоянию воевод, их приняли даже не в черное войско, а распределили среди понесших потери липовских ватаг. Чтобы их родичи в поселении не пострадали от ромеев за своих своевольных сыновей, сербы записались под чужими именами и разрисовали себе лица полосами из сажи.
Общая мирная будничность словен нарушена была лишь однажды. Общаясь с молодыми воинами на площадке для боевых занятий, Рыбья Кровь неосторожно спросил, чего бы им хотелось больше всего.
— Искупаться в море, — под смех приятелей попросил один из молодцов.
Князь на секунду замер, соображая, как это сделать, потом сказал:
— Сейчас и искупаемся.
Четыре полусотни пешцев, привычных к построению «черепахи», вооружились и построились. Их сопровождали четыре одноконных камнемета, поставленных на колеса уже тут, в крепости, сам Дарник с ватагой арсов решил тоже идти с пешцами. Еще три сотни в полном вооружении, чтобы прийти на выручку, затаились у Северных ворот, а три сотни с конной полусотней караулили у Западных ворот, на случай, если дело получится особенно жарким. Ну и конечно во всеоружии находилось и все остальное войско.
