камнеметчиков и вожака с личным оруженосцем-гонцом. Вместе неразрывно держались на поле боя только щитники и лучники, все остальные, покинув на рассвете ватажную палатку, тут же присоединялись к своим собственным подразделениям, чтобы вечером снова вернуться в свою изначальную ватагу. Сделано это было, чтобы лишить соперничества воинов между собой по видам войск. Хорошо проявило себя и численное соотношение друг с другом этих пяти видов войск. Правда, не все они порой участвовали в сражениях, но зато почти в каждой ватаге всегда было за кого волноваться и чьей доблестью гордиться.
У этого уложения имелся лишь один существенный недостаток: противник к нему рано или поздно мог приспособиться. У ромеев главная войсковая единица тагма бывает численностью и в двести, и в четыреста воинов, чтобы вводить в заблуждение врага насчет своей численности. Стало быть, и его хоругви необязательно должны быть в пять сотен, а и в три, и в четыре. По дороге из Айдара в Липов Дарник пришел также к выводу о необходимости особой конной хоругви, вернее, превращении в такую хоругвь своей малой дружины. Княжеская дружина, или просто арсы, как все ее называли, состояла из двух смен по сорок человек: пока одна смена всюду неотступно следовала за князем, вторая отдыхала, охотилась, рыбачила, шаталась по торжищу, тешилась со своими женами и наложницами, а затем меняла первую. На три четверти дружина состояла из коренных арсов, остальные были набраны из храбрецов, награжденных медными и серебряными фалерами-медалями на ратном поле. Теперь все они были разобижены тем, что князь не взял их с собой в Айдар. Объясняться с ними обычным путем значило заведомо выставлять себя виноватым, поэтому Рыбья Кровь выбрал себе иной способ разговора. Собрал в гриднице обе смены арсов и объявил:
— Мне нужна отдельная конная хоругвь лучших воинов-оптиматов, как называют их ромеи. Чтобы все в ней могли быть и катафрактами, и пешцами, и камнеметчиками. Проходить в день не сорок верст, а шестьдесят-восемьдесят. И против любого войска держаться до подхода других хоругвей.
— Ну так и набери себе сопляков-десятских, которые даже постоять за себя не могут, — вперед выступил коротышка Кныш с плечами вдвое шире княжеских и с лицом обезображенным тремя шрамами.
Дарник был готов к подобному обвинению.
— Проигрыш сопляков-писарей примирил со мной остальных князей лучше любых ваших побед. А то не знаете, что ваши медвежьи шапки нигде большой радости не вызывают. Поэтому пеняйте на свою воинскую доблесть, а не на меня.
Арсы довольно загудели — такое объяснение им вполне понравилось.
— Что будет с теми, кто ушел в Арс? — спросил один из вожаков.
— А что бывает с теми, кто без дозвола покидает ратное поле? Назад в дружину не приму, это точно. Только десятскими к ополченцам.
— А если мы все от тебя уйдем? — продолжал задираться Кныш.
— Куда вы уйдете? В Арс? — снисходительно усмехнулся князь. — После того как всюду на вас смотрели как на великих воинов, снова займетесь тайным ночным разбоем? Вы уже стали другими, и назад вам дороги нет.
— А Буртыма нам отдашь? — раздался голос из задних рядов.
Все притихли, ожидая реакции Рыбьей Крови.
— Сыну Буртыма пять лет. Могу его дать вам на растерзание. Согласны?
Арсы молчали. Хорошо изучив своего князя, они понимали, что сказавший «согласны», может тут же оказаться на чурбачке с петлей на шее, чтобы сама судьба распорядилась его кровожадностью.
Присутствующая в гриднице Всеслава была потрясена.
— Ты и правда мог отдать им сына Буртыма на растерзание? — в смятении спросила она позже в княжеских покоях.
— А вечевой колокол зачем? Маленький набат — и от всех моих хваленых арсов останется мокрое место.
Последовал час ее раздумий и следующий вопрос:
— И ты бы спокойно смотрел, как войсковые гриди расправляются с твоими отборными телохранителями?
Дарник уже жалел о своем мрачном остроумии. Вот так пошутишь, а потом сто слов добавляй, чтобы все объяснить. Буртым тоже, когда ему передали шутку князя, воспринял ее с чрезмерной горячностью.
— Ты сам хотел, чтобы я жену и детей в Липов перевез. А теперь их казнить задумал? — ворвался он в приемный покой, разметав у дверей двух стражников-арсов.
— Разве не знаешь, детей рубить для меня в жизни самая главная радость, — добродушно осклабился, поднимаясь ему навстречу, князь. — Быть тебе первым сотским конной хоругви. И половина гридей у тебя будут из арсов.
Впрочем, когда начали с воеводами и тиунами все считать и прикидывать, выяснилось, что на полутысячную хоругвь не хватит ни коней, ни конных припасов, ни обученных должным образом гридей.
— Хорошо, пусть будет пять полусотен, а шестая полусотня будет всегда при мне, — неохотно уступил Рыбья Кровь.
— А как насчет жалованья для самих оптиматов? — задал неприятный вопрос тиун дворский Фемел. — Оно ведь должно быть побольше, чем у простых гридей.
Фемел был ромеем и раньше обучал в Корояке купеческих детей счету и ромейскому языку. Потом появился в Липове, чтобы, как он сам говорил, научить липовского князя быть первым. Дарник, у которого и без того ощущения своего первенства всегда было в избытке, лишь расхохотался такой ромейской простоте. Тем не менее Фемел и в самом деле скоро занял место огнищанина, ведающего всем княжеским хозяйством. До полного огнищанина ему не хватало только подчинить себе конюшего, оружейного тиуна и тиуна казначейского, но ими Дарник предпочитал управлять сам. Поэтому и называли Фемела только тиуном дворским. Начальником над горшками и тряпками, как насмешничали прочие советники княжеской думы.
Жалованье для гридей было самым больным местом князя. Больше года он каждое утро вставал с одной и той же мыслью: где взять обещанные воинам дирхемы? Иногда даже казалось, что, если бы три года назад ему кто-нибудь убедительно объяснил, что в военной службе главное не умение махать мечом, а вот такое изнурительное добывание серебра, — он бы ни за что никуда не двинулся из родной Бежети.
При своем появлении в Липове Дарник опрометчиво пообещал липовчанам, что за свою безопасную жизнь они будут ему платить ровно половину того, что они платили разбойникам-арсам: по одному мешку зерна и одной овце с дыма. Тогда все его войско составляли полсотни бойников, и было как-то неловко молодым, здоровым парням требовать что-то большее себе на прокорм, тем более что с самих арсов в тот момент уже была получена приличная дань. Каждый новый поход тоже приносил внушительный прибыток, но росло и войско, тут же само пожирая любые доходы. Купцы еще только осваивали дороги и торжища нового княжества, заведенные мастерские пока обслуживали только собственные нужды, заселение пустующих земель шло бойко, но переселенцам в первый год-два даже один несчастный мешок с зерном и овцу оторвать от себя было в тягость.
— А если взять у купцов в долг? — задала наивный вопрос Всеслава.
Князь со своими советниками лишь насмешливо переглянулся.
— Уже взято больше, чем можно отдать, — пояснил на правах старшего думца Быстрян княжне. — Только и делаем, что занимаем, отдаем и снова занимаем. И все с четвертным ростом в год.
— А если я сама одолжу без роста? — простодушно обронила Всеслава.
Все присутствующие буквально оцепенели.
— Ты?! — не мог сдержать своего изумления и Дарник.
— У меня в Корояке осталась шкатулка с золотыми солидами и есть еще мое собственное дворище и рыбные ловли, которые можно продать. Ты же говорил, что любишь солиды больше, чем дирхемы, — с подковыркой напомнила она мужу.
Еще Дарник уловил в ее словах намек на то, что при всех он постесняется зариться на приданое жены, поэтому отреагировал с нарочитой невозмутимостью:
— Хорошо, завтра напишешь грамоту, и отправим в Корояк гридей за твоим золотом.
Выждав по возвращении для приличия три дня, князь с княгиней занялись посольскими приемами. Так как первым прибыл хазарский посол, его первым и принимали. Против ожидания, он ни словом не
