чудак и лекарство вливает в рот;Мой лоб – что огонь: на лоб мой ладонь кладет он – не ест, не пьет.«Будешь вновь здоров, под родимый кров к старой матери и жене,Избежав беды, возвратишься ты», — он твердит неустанно мне.Что ж, конец скрывать, я уж стал вставать, когда с Кештой стряслась беда.Я вот ем и пью, и болезнь мою взял старик на себя тогда.Он стонал три дня, звал в бреду меня, — так и принял последний час.Есть грустить с чего; гнали мы его, — а теперь он ушел от нас.Я в тоске, друзья, безутешен я, — чересчур уж судьба строга.С чем идти домой? – Умер спутник мой, — как-никак, а старый слуга.
Я имел два бигха, – их нет, землю забрал сосед, не дав ничего взамен.Раз он мне сказал: «Твой участок мал, продай-ка его, Упен».Я ж ему в ответ: «Конца-края нет земле твоей, господин,Что продам я? Бог сохранить помог мне всего лишь клочок один».Но уперся он: «Если ты умен, то уступишь участок мне,Я решил свой сад обратить в квадрат, ширину приравнять к длине,Не мешай, дружок!» Душу страх обжег, и, молитвенно руки сложив на груди,Пересохшим ртом я шепнул: «Мой дом, мой посев, раджа, пощади.Тут отец и дед семь десятков лет лили пот, земля – наша мать.Не избыть беды тем, кто в миг нужды может старую мать продать».Захрипел бабу, закусил губу, почернел лицом, словно ночь:«Спорь, коль хватит сил, я тебя просил, а теперь проучить не прочь!»Пять недель прошли, и насчет земли был составлен ложный указ:Взял мой дом судья за долги, хоть я не был должен на этот раз.Жизнь голодных гнет, ненасытен тот, у кого завелась деньга.Что считать гроши? Ведь рука раджи грабит нищего, как врага.Я молил, чтоб бог мне помог, чем мог, и мольбы мои впрок пошли, —Появясь во сне, подарил он мне мир огромный вместо клочка земли.И вот я – аскет, как саньяси[14], одет, пил воду из рек, где вода свята,Тешил свой взор громадами гор, посещал святые места.Но ни на море синем, ни в желтой пустыне, нигде – ни вблизи, ни вдали,Даже во сне не случалось мне позабыть о двух бигхах родной земли.На рынках кричащих, в молельнях и чащах промчались пятнадцать-шестнадцать лет,И открылось уму, что бежать ни к чему, ведь спасенья от памяти нет.Привет, привет тебе, мать! Как не узнать бенгальской земли!Рокот Ганги и воздух родной, полный ласковой тишиной, счастье мне возвратить смогли.Вот поле… Вот лес… Голова небес склонилась к твоим стопам,А в манговых рощах птицы поют, надежен там прохладный приют, приготовленный пастухам.Деревни, как птичьи гнезда, хранят из теней сплетенный наряд и покой,А водоемы, что с детства знакомы, зовут зачерпнуть прохладу рукой.Бенгалка с кувшином идет не спеша, трепещет душа, и глаза мокры…Как сладко сказать земле моей: «Мать», встретив ласковый взор сестры.Промчались два дня – и вокруг меня места родные, – мой сон давнишний.Тут все как вчера: и дом гончара, и колесница Вишну.Вот рынок, вот храм, вот склады, а там тропа, что давно знакома,Я еле дышал, когда добежал бегом до родного дома.Земля, о стыд, о позор! – Ты изменила мне, тщетно блуждает взор — от прошлого нет следа.Так, значит, вот какова ты, мать, может любой тебя пожелать, и отдашься ты без стыда.Все уважали тебя, пока была ты матерью бедняка и жила от его трудов.Кто смел бы дурное сказать о земле, скромно несущей в своем подоле? груз овощей и плодов?А ныне порочною стала ты, тебя украшают листва и цветы, твой новый наряд богат.О горе! Постигнуть не в силах я, как ты смогла изменить себя от головы до пят.Я, нищим ушедший в чужие края, сюда вернулся ради тебя, Взгляни:Я оборван… Чудовище! Ты, пока я страдал, облачалась в цветы, улыбалась ночи и дни.Гордишься ты милостями богача, а я так надеялся, миг улуча, увидеть прежней тебя,Но от минувшего нет и следа, душу мне ранит твоя красота, я плачу, былое любя,В те дни для хозяина- бедняка ты, как амрита, была сладка, а ныне цветут цветы.Ты ими украшена, ты весела… Но слушай, богинею ты была, рабынею стала ты…Словно чужой, с пустою душой на все я смотрел в упор,И взор мой набрел на манговый ствол, памятный с давних пор.Я сел у корней, а горе во мне притихло и замерло начеку, —Детство и мать я стал вспоминать, чтоб разогнать тоску.Вспомнилось, как в грозовую ночь сны прочь отлетали от глаз;Как спелые манговые плоды, лишь ветер, бывало, встряхнет сады, собирал я в рассветный час.Вокруг оглядевшись, я вспомнил пруд; из школы сбежав, мы прятались тут когда-то очень давно,И стало ясно до боли мне, что землю, грезившуюся во сне, вновь увидеть не суждено.Но ветерок промолчать не смог, он, прилетев с пруда,Прошумел и стих, чтоб у ног своих я нашел два спелых плода.Тут я понял – мать не могла не узнать того, кто вернулся к ней,И гнев мой поник: чем горестней миг, тем ласковый дар ценней.Но вдруг из кустов, не в меру суров, садовник вылез и прямоПошел на меня, браня и кляня (таких посылает Яма[15]).И молвил ему: «Шуметь ни к чему, я землю отдал без спору,А ты готов из-за двух плодов со мною затеять ссору!»Но крикун меня не узнал и палкой погнал туда,Где ласкала прохлада хозяина сада, где он рыбу ловил у пруда.С ним были друзья. Увидев, кто я, закричал он: «Пробил твой час!Околей, злодей!» Он бранился зло, а друзья еще злей в сто раз.Я взмолился тогда: «Два упавших плода мне, как милостыню, подай».Суд бабу[16] был скор: «Ты, по сути, вор, хоть на вид и свят, негодяй!»И, себя губя, рассмеялся я: «Справедлив судьбы приговор:Раз земля моя чтит святым тебя, то я, разумеется, – вор».
Не мать, не жена, всех родивших и всех родившихся краше! Отрада небесного сада, Урваши!Вечер накинет на землю усталую свою золотую полу,Но ты не затеплишь светильник в углу;Когда ночь совершит полкруга,Не подойдешь, с опущенным взором подруга,Шагом стыдливым к постели супруга, —Заря нагая и нежная!Ты – безмятежная!Саморожденный, без завязи, цвет неземного растенья, Урваши!Скоро ль твое цветенье, Урваши?Ты в утро вселенной возникла из моря, из пены курчавой, —Чаша амриты в правой, а в левой – чаша с отравой.У влажных ног небесами дарованнойОкеан
