Запах серы. Экспедиция в Афар
Во славу земли
Зародившаяся более полувека назад моя страсть к Земле с годами стала еще крепче. Что бы ни говорили авторы утопий, наша планета исключительна, а возможно, и уникальна в своем роде. Поэтому людям, занятым изучением, исследованием и постижением Земли, жизнь уготовила — если они избрали верную стезю — замечательные открытия. Профессия ученого вообще увлекательна, она, как ничто другое, раскрепощает мысль и дух; но тем, кто связан с науками о Земле, повезло вдвойне. Они ведут изыскания в пустынях и горах, в океанах и на полюсах, бродят по лесам и рисовым полям, террасами спускающимся с холмов. Любовь к планете просыпается в детстве, каждый ребенок грезит дальними странами и путешествиями. Эта любовь живет в человеке до тех пор, пока «реальность» — властные требования жизни, а зачастую просто необходимость выживания — не гасит понемногу воображение и порывы и не возвращает его в покорное прозябание, к серым будням.
В юности я мечтал стать полярным исследователем, а до того — моряком. Но когда в 17 лет я явился поступать в матросы, капитану учебного судна удалось раскрыть мне глаза на истину. Потеряв надежду влезть в сапоги Кука, Лаперуза, Росса, Шеклтона, Скотта или Амундсена, я какое-то время метался в поисках, прежде чем не переключил свои интерес на земную твердь. Непроходимые леса Севера, куда я собирался отправиться, должны были стать трамплином для броска в полярное безмолвие.
Тем временем я открыл для себя Альпы. Это был шок, перешедший в пламенную страсть. «Глаза скользят по скалам, осыпям и травам», как сказал поэт, но разве можно забыть отвесные стены из розового гранита или рыжеватых известняков, колючий блеск ледников, острые пики, тысячи пластов — смятых, изогнутых, расходящихся веером… Красота форм, сдержанный восторг восхождения, замирание в груди при мысли о грандиозности картины рождения гор, физическое наслаждение от перенесенного телом усилия, теплота устойчивой дружбы с товарищами по связке… Сквозь солнечное окошко альпинизма в душу ко мне окольным путем вновь проникла геология, представлявшаяся столь скучной материей в студенчестве. Однако эта наука так и осталась бы для меня милым хобби, если бы не тяжелые годы войны. Цепь непредвиденных случайностей привела в конце концов к тому, что делом моей жизни стало изучение действующих вулканов.
Об Альпах я вспоминал как о несбыточной мечте суровой зимой 1940–1941 годов. По ночам я с товарищами по подполью взрывал рельсы и столбы высоковольтной линии вокруг Льежа. Дни тянулись нескончаемо долго. На вымерших улицах раздавались тяжелые шаги оккупантов в серых шинелях, в ушах звучали уродливые слова — вермахт, фельджандармерия, гестапо. Я записался слушать лекции в знаменитом тогда Льежском горном институте, с тем чтобы мечтой перенестись в Альпы и одновременно оправдать в глазах полиции подозрительное ничегонеделание. Мне казалось, что это протянется несколько месяцев: поражение Германии не вызывало у меня сомнений с самого начала. Поэтому я считал, что отрывочные знания, приобретенные за столь короткое время, пригодятся мне впоследствии, когда я вернусь к заветным горам, в том числе и к Гималаям…
Тридцать три года, минувшие с тех пор, так и не приблизили меня к Гималаям — я видел их только из окна самолета. Зато «несколько месяцев» войны растянулись на годы, так что окончание ее застало меня уже профессиональным геологом.
Страсть к Земле расцвела пышным цветом за время учебы, постепенно превращавшейся из алиби в подлинное увлечение. После ночей подпольной работы я с жадностью раскрывал книги. Надо сказать, что преподаватели были здесь ни при чем: увлечением геологией я был обязан им в последнюю очередь. Один-единственный профессор интересно читал лекции о метаморфозах скальных пород; глубиной знаний, четкостью изложения и вдохновенным мастерством он сумел привить нам любовь к предмету. Остальные довольствовались тем, что просто поучали с кафедры. Жаль, среди них были и подлинные ученые, не желавшие, увы, искать подхода к студентам…
Тем не менее интерес к геологии развился именно во время этих занятий, перемежаемых боевой работой в группе Сопротивления. Произошло это частью благодаря курсу преобразования скальных пород, а частью благодаря чтению книг, которые вряд ли бы попались мне за пределами института. Наиболее глубоко мне запала в память «Тектоника Евразии», выпущенная в 1922 году швейцарским геологом Эмилем Арганом.
Больше я не возвращался к этому монументальному труду, подводившему итог накопленным к тому времени знаниям о структуре земного шара, происхождении горных цепей и распределении континентов, океанов и морей. В свое время эта работа показалась мне, несведущему студенту, необыкновенно трудной. Но я сохранил ощущение широты мысли и богатства языка, придававших геологической науке небывалый размах. В ту пору «авторитеты» отрицали возможность горизонтального перемещения материковых масс, буквоеды нарекли Аргана «геопоэтом», а посредственности хихикали над его мобилистскими идеями. Я и поныне слышу вежливые смешки и утонченные сарказмы, которые расточал на мой счет профессор тектоники — мировая величина своего времени, когда я пытался защищать гипотезу «дрейфа» континентов. Бесчисленные пробелы в образовании вынуждали меня угрюмо молчать, когда профессор приводил убийственные доводы палеонтологического или стратиграфического порядка в ответ на мои неловкие попытки отстаивать мобилистские идеи Вегенера и Аргана. Я был готов признать, что мои товарищи могли не соглашаться со смелой теорией, приходившей местами в противоречие с законами механики. Но мне было горько, что они так безропотно смирялись с преподавательской точкой зрения.
Сегодня благодаря фундаментальным геофизическим открытиям последних десятилетий вегенеровская гипотеза, дополненная всеми необходимыми аргументами, развилась в действенную теорию тектоники плит. И подавляющее «молчаливое большинство» непоколебимых в прошлом сторонников фиксизма разом превратилось в восторженных защитников мобилизма. Их когорты, горячо отстаивающие то, что еще вчера они поносили, напомнили мне поразительное число «участников Сопротивления», появившихся на свет после разгрома немецких армий в 1944 году. Кажется, Пьер Дак заметил, что немалая доля их всю войну сопротивлялась своему желанию сопротивляться…
Да, я до сих пор жалею, что в годы учения, приведшего меня от агрономии к геологии, я не встретил настоящих наставников. Фактически в преподавании господствовала догма, а свободная дискуссия оставалась столь же абстрактным понятием, как иные политические лозунги. Так было во всех учебных заведениях, которые я посещал с перерывами с 1932 по 1944 год. Боюсь, что аналогичная картина наблюдалась и в других вузах той поры, а может быть, и не только тогда.
Аристотелевский дух отнюдь не умер, как принято думать. Во всяком случае в тех областях, к которым я имел доступ.
Профессорская непогрешимость тогда не подвергалась сомнению. Так, я с изумлением ознакомился с темой моей дипломной работы на звание инженера-геолога. Мне предлагалось дать заключение о влиянии окаменелых коралловых рифов возрастом в 300 миллионов лет на характер складок и трещин, прорезавших первоначально горизонтальные пласты каменноугольного бассейна Меза. Для этого мне следовало провести съемку и составить подробную геологическую карту. «Как же так, — подумал я, — ведь эта карта уже существует… Ее сделал компетентный специалист, к тому же профессор университета, каких-нибудь 20 лет назад». Свежеиспеченный инженер, я абсолютно не мог взять в толк, что же я сумею изменить или добавить к этой карте: уважение к догме запрещало и помыслить, что в официальном документе могут быть какие-то погрешности.
С тех пор я сумел избавиться от чинопочитания… Конечно, не для того, чтобы проповедовать в своей области «культурную революцию», последствия которой столь же негативны, как и породившие ее причины.
