гордостью, без которой они не могли бы побеждать. На гордость клевещут, отождествляя ее с тщеславием. Я невыразимо презираю тщеславие и, замечая его в себе, прихожу в ярость. Прекрасно помню, как я «прощупывал» себя на первых метрах спуска в колодец. «Если бы на тебя никто не смотрел, — говорил я себе, — получил бы ты такое же удовольствие?» Сама постановка вопроса меня приободрила, и я уже без угрызений совести отдался во власть редкого наслаждения, которое дарует близость момента, когда ты должен очутиться там, где ничья нога не ступала до тебя. Ответ на поставленный вопрос был предельно ясен: удовольствие было бы таким же, даже большим, ибо в эту самую секунду в мозгу промелькнуло сожаление — хорошо бы оказаться в этом кратере в полном одиночестве, как в 1953 году, когда туман задержал товарищей на стенке…
Надо было действовать, и философствование мое прервалось: я находился на отметке «минус 20 метров», то есть у конца гибкой металлической лестницы, прикрепленной к террасе. Мания осторожности, поселившаяся во мне со времени гибели Лубенса, привела меня к выводу о необходимости продублировать средства подъема: если бы лебедка по какой-то непредвиденной причине отказала, лестницы позволили бы парням выбраться из ямы. В мою задачу входило удлинить ее, постепенно присоединяя к ней новые десятиметровые марши. Я дал по телефону команду «стоп», прицепил специальными кольцами очередной марш и затем попросил продолжить спуск.
Безопасности ради меня опускали не быстрее четырех-пяти метров в минуту. Попутно я старался сталкивать вниз камни и глыбы, явно представлявшие опасность. Одновременно разглядывал составлявшие стену породы.
Надо сказать, что лава Ньирагонго и остальных вулканов хребта Вирунга не относится ни к андезитам, ни к базальтам, а потому петрографы сочли себя обязанными дать ей особое название: нилигонгит (от Нилигонго вместо Ньирагонго). Нелегко оправдать привычку специалистов придумывать новое слово для пород, химический и минералогический состав которых хотя немного отличается от других. Еще труднее прощать петрографам их манию давать «новым» породам имена, образованные от географических названий. Так появились на свет нилигонгит, этнаит, эссексит, соммиат, везувит… Хотя куда проще сохранить «фамилию» семейства, к которой принадлежит новая порода, — базальт, трахит, латит и так далее — и добавить к ней соответствующий эпитет. Кстати, специалисты в конце концов отдали предпочтение именно этой тенденции по инициативе швейцарского профессора Альберта Штрекайзена.
Вопрос происхождения и состава лав важен не только для познания истории развития Земли, но и для понимания генезиса некоторых типов металлоносных залежей. Недалеко то время, когда ныне известные месторождения полностью истощатся и потребуется разведывать новые, на все больших глубинах. А поскольку многие из них так или иначе связаны с вулканизмом, потребуется досконально выяснить его характер.
Спуск прошел благополучно. Тюльпен переправил мне палатку, запас еды, кислородный баллон, фильтры для противогазов, геофоны, пироскоп и кинокамеры, а затем спустился ко мне сам. По счастью, мы были с наветренной стороны озера, так что воздух оставался вполне пригодным для дыхания. За три часа на дне мне ни разу не потребовался противогаз, хотя ради достижения цели я согласился бы и на большие неудобства!
Мы натянули палатку, разложили оборудование, перекусили. По телефону я отчитался перед де Манье. По его тону было заметно, что он рад добрым вестям снизу. Было уже часов пять пополудни. Мы бегло осмотрели платформу в западном и восточном направлениях. Почва была усыпана крупными глыбами с острыми краями. Даже самые маленькие из них напоминали, до какой степени непрочна окружающая нас стенка и как осмотрительно нужно себя вести, чтобы не попасть под камнепад.
Посреди платформы зиял четко прорезанный огненный колодец. Судя по всему, он был образован резким оседанием всей центральной части — скорее всего вследствие внезапного погружения столба магмы. Наклонившись над бортом, мы увидели 20-метровую вертикальную стенку, спускавшуюся к плавучему «острову» из старых лав, занимавшему две трети озера. За минувшие десять лет остров почти не изменился. В приближающихся сумерках озеро начинало окрашиваться в карминовый цвет. Картина плавящейся лавы особенно грандиозна в конце дня, когда солнце уже светит не так ярко, а темнота еще не поглотила обрамление подземного костра. Закат одел в пурпур все вокруг; никогда раньше нам не доводилось очутиться так близко от сказочного озера: огромный полумесяц лежал всего в
30 метрах под нами. Медленные движения поверхности указывали на вязкость заполнявшей его жидкости. Нам были известны ее природа, состав и химическая формула, но все равно она зачаровывала своим сверхъестественным видом.
Как и в прошлый раз, озеро вело себя спокойно. Лишь с близкого расстояния просматривались отголоски его внутренней жизни: редкое биение фонтанов, ленивые вращения, зыбь, пульсирование, как бы живая дрожь гибкой кожи, отливающей оловом и бронзой…
Часов до трех ночи мы любовались зрелищем, перемежая время научными занятиями, ради которых мы, собственно, и приехали: измеряли температуру, брали образцы, включали геофоны и так далее. Потом усталость разом навалилась на нас. Вернувшись в лагерь, мы обнаружили, что нам не спустили спальных мешков. Пришлось коротать оставшиеся часы в сырости, дрожа от холода.
Утром, переговорив по телефону с базой, мы съели присланный по тросу горячий завтрак и отправились обследовать наш замкнутый в круглых стенах мирок.
Густые клубы сернистого дыма выходили из западной части колодца. Мы чуть было не ударились в панику — таким концентрированным и едким был этот дым, мгновенно обжегший нам глаза и горло. Мы отпрянули назад, лихорадочно натягивая противогазы.
Они действовали безотказно. Вдыхая профильтрованный воздух, я понял, в какой загрязненной атмосфере мы провели больше суток, считая ее чистой! Количество углекислого и сернистого газов, прошедшее через наши легкие, наверняка превышало допустимые нормы. Этим отчасти объяснялась усталость, одолевавшая даже хорошо тренированных людей. Выйдя из дымового султана, мы решили не снимать противогазов.
С почтением оглядел я крупную кубическую глыбу, отвалившуюся от стенки и застрявшую в нескольких метрах от края колодца. Она была покрыта слоем затвердевшей лавы толщиной 1–2 сантиметра. Значит, когда озеро стояло выше, из него выплеснулась огромная волна жидкой лавы. Таким образом, здесь следовало опасаться трех вещей: камнепадов, всплесков лавы и газов.
Первый урожай
Несмотря на скромные масштабы, экспедиция дала результаты, которыми Иван де Манье мог бы гордиться, не будь он столь скромен.
Замеренные с помощью оптического пирометра температуры варьировались от 1020 до 1095 °C. Разницу следовало отнести на счет поглощения части теплового излучения атмосферной влагой и газами.
Эдуард Берг попытался провести геомагнитную съемку кратера. Нам не хватало инструментария для полноценного сейсмографического выслушивания, чтобы зарегистрировать микросейсмическое волнение, вызываемое движением лавы. Жаль, так как изучение амплитуды и частоты таких вибраций есть один из способов получения точной информации, исходя из которой мы надеемся однажды пролить свет на это явление…
Радиоактивность тщательно замерялась счетчиком Гейгера на многочисленных фумаролах. Как и ожидалось, ничего аномального мы не нашли.
Больше всех повезло петрографам. Две первые стенки общей высотой 360 метров состояли из наложившихся друг на друга в течение тысячелетий пластов. В верхней части они были наклонены, в нижней — горизонтальны. Иначе говоря, первые остались от потоков, выливавшихся из кратера, вторые же обязаны своим происхождением «разливам» лавового озера в периоды повышения его уровня. Мы застали отрицательную фазу: между 1948 и 1958 годами озеро ушло вниз метров на пятьдесят, причем за последний год — метров на двадцать.
Пока мы работали на Ньирагонго, в 23 километрах от нас началось извержение его активного соседа
