треснула. С потолка посыпалась штукатурка.
– Уф! – выдохнул Любчик, сомневаясь, на месте ли теперь желудок.
– Кия! – истошно завопил Бутерброд и саданул Любчика под колено. Лейтенант зашатался, как ствол под секирой лесоруба. Но, выстоял.
– Ах, ты ж паскуда, – пробормотал Любчик. Ярость, которую Забинтованный притушил своей кровью, полыхнула бертолетовой солью. – Выблядок, на х…
Бутерброд выбросил кулак, как из пращи. Тот с сухим треском поразил подбородок лейтенанта. Из рассеченной губы брызнула кровь. Любчик схватился за лицо. Мгновенно сократив дистанцию, Бутерброд выдал первоклассную связку, поочередно достав солнечное сплетение, живот и челюсть Любчика.
– Уф! Уф! Уф! – при каждом попадании Любчик вздрагивал. Последнее лишило его нескольких зубов. Он сплюнул. Слюна была обильная и кровавая. Часть ее повисла на подбородке, часть запачкала воротник. – Шволось, шучара! – голос был обиженным, тонким, и не согласовывался с медвежьими габаритами милиционера. Ведь он был на голову выше Бутерброда и килограмм на пятьдесят тяжелее. – Ну, вше!
– Кия! – опять закричал Бутерброд и, продемонстрировав растяжку a-la Ван Дамм, подъемом стопы заехал Любчику в ухо. Лейтенант потерял равновесие, врезался в тумбу с телевизором и опрокинул ее. Трубка лопнула, посыпались осколки. Бутерброд сделал подсечку, и, на этот раз Любчик устоял чудом. Пока милиционер раскачивался, Бутерброд нанес еще несколько ударов. Один из них, совершенно убийственный апперкот, который другого бы свалил наповал, отбросил Любчика к двери.
– Убью шуку, – бормотал разбитыми губами Любчик. Он, конечно, старался не остаться в долгу. Он разил кулаками налево и направо, каждый раз попадая в пустоту. Бутерброд ловко уклонялся, совершенно безнаказанно жаля могучее тело лейтенанта. Из рассеченной брови Любчика капала кровь, он почти ничего не видел.
Бутерброд увлекся атакой, как матадор красной тряпкой на корриде. После болезненного удара в печень Любчик упал на одно колено. Бутерброд, пританцовывая, собрался уложить его локтем между лопаток, когда Любчик почти вслепую махнул рукой, и поймал ноку противника.
– Ешть! – Крикнул милиционер. Это было хотя бы что-то. Он впился в добычу, как утопающий в спасательный круг. Бутерброд попытался освободиться, но ступня словно угодила в капкан. Тогда он запрыгал на одной ноге, молотя Любчика, куда попало. Удары были болезненными, но утратили силу с исчезновением точки опоры. В конце концов, оба упали. Бутерброд очутился под Любчиком, обрушившимся сверху тяжестью могильной плиты. Вскоре Любчик уже сидел на противнике верхом, держа за уши и раз за разом печатая затылком о пол. Бутерброд что-то выкрикивал, звал на помощь Забинтованного и Шрама, а потом, кажется, молил о пощаде. Любчик ничего не слышал. Миле Сергеевне, наблюдавшей расправу из спальни, милиционер представился озверевшим от голода орангутаном,[32] а череп Бутерброда – единственным на острове кокосом. Сначала у Милы запершило горло, через секунду ее захлестнул смех. Хохот получился откровенно истерическим, из глаз брызнули слезы.
Чудовищный удар в пах оглушил, но не прикончил Филимонова. Шрам с головой погрузился в море, которое называлось Болью. Оно было угольно черным и бескрайним, одновременно, каким-то загадочным образом, концентрируясь в низу живота и мошонке. Крик застрял в горле, как кость, Шрам подавился им, и какое-то время только хрипел. Его стошнило на ковер, но потом он все же вынырнул на поверхность. Яйца, он очень надеялся на это, были на месте и целы. Руки и ноги тоже. Задыхаясь, Шрам приподнялся на локте, чтобы оглядеться. У двери в спальню истерически хохотала Мила.
«Абзац сучке. Мозгами тронулась».
Посреди комнаты, верхом на Бутерброде сидел проклятый мент, и колотил его головой так, будто собирался проломить пол. Виталик извивался и даже царапался, что мента, похоже, не смущало. Сопротивление переходило в конвульсии, Филимонов это сразу заметил. Закусив губу, чтобы преодолеть пожар в паху, Филя не без труда поднялся. Шагнул к лейтенанту со спины и, что есть мочи, залепил обеими ладонями по ушам. Любчик моментально потерял интерес к голове Бутерброда, схватившись за свою, как солдат после контузии. Добавив лейтенанту ребром ладони в основание черепа, Шрам потянулся к перевернутому торшеру, легко оборвал провод, и захлестнул на шее Любчика. Но, как до него Бутерброд, он недооценил физической силы лейтенанта. Любчик, вместо того, чтобы отдать концы в удавке, схватил Филимонова за волосы и ловко перебросил через голову. Оглушенный Шрам оказался на полу с обрывками удавки в руках.
– Долбанные китайцы! – взвизгнул он, перекатываясь через плечо, чтобы увернуться от лейтенанта, прыгнувшего сверху, как это принято в американском реслинге. Любчику все же удалось достать Шрама ногой. Сапог, врезавшись в ребра, отбросил Филю на несколько метров. «Пипец!», мелькнуло у Шрама, но его спасло вмешательство Бутерброда, чьим затылком, очевидно, можно было дробить уголь в карьере.
Издав нечленораздельный, абсолютно дикарский вопль, Бутерброд прыгнул милиционеру на спину и повис там, как пантера на буйволе. Шрам получил передышку. И еще шанс. Возможно, последний. С мусором было пора кончать.
В глазах Милы Сергеевны еще стояли слезы, последствие дурацкой истерики. Когда она, наконец, опомнилась, то сообразила, что милиционеру конец.
Любчик метался по гостиной, ломая мебель. У него на шее, словно зловещее растение-паразит, висел Бутерброд. Лицо Любчика посинело, из горла рвались булькающие звуки. Пальцами левой руки лейтенант пытался ослабить безжалостный захват. Правой он отмахивался от Шрама, который все равно бил на выбор: по корпусу, по голове, по ногам. Положение Любчика было отчаянным, и ухудшалось с каждой секундой. Все шло к тому, что бандиты вот-вот возьмут вверх. Наверное, Любчик тоже понимал это. На глазах у Милы он предпринял иступленную, возможно, последнюю попытку вырваться. Прыгнув спиной вперед, милиционер буквально припечатал Бутерброда к шкафу. Дверца сорвалась с петель. Виталик охнул, но не разжал ключа. Любчик неистово замотал головой, тараня чугунным затылком скулы и нос мучителя. Из ноздрей Бутерброда хлынула кровь, губы превратились в рваную линию.
– Филя?! – заорал он, захлебываясь. Любчик напряг мышцы, готовясь перебросить наездника через холку, словно ковбоя на родео. Мила услышала сухой треск, с которым лопнула рубашка лейтенанта.
– Сука! – завизжал Филимонов, всаживая кулак Любчику в печень. Ноги лейтенанта подогнулись, и он
