Он остановился и, вертикально держась на плаву, повернулся ко мне:
– Хмм. Белые чуваки меня не часто массируют.
Похоже было, что он обдумывал такую возможность, – а может, и просто разыгрывал меня. Наверняка я сказать не мог.
– Мой первый чернокожий изнасиловал меня, когда мне исполнилось десять, – сказал я. – И продолжал насиловать до двенадцати. Все происходило в подвале моего дома. Ему было лет двадцать. А тебе сколько?
– Тебя что, возбуждают черные? – спросил он.
– Нисколько, – ответил я. – Ну, может, когда они берут меня силой. Мне так больше нравится.
– Ну да, – сказал он. – Мне тоже.
Лето 69-го обратило скромное, запущенное бунгало номер два в дворец любви. Однако помимо сексуальных эскапад происходило и кое-что еще, оказавшие на меня влияние не меньшее. Поскольку наше мотельное дело оживилось, я нанял немалое число рабочих, молодых людей, сильно отличавшихся от тех, с кем мне приходилось сталкиваться прежде. Иногда меня поражал самый простой разговор с ними. И главное, я обнаружил, что многие из приехавших на Вудсток мечтают о таких вещах, о каких средний ньюйоркец –гей онр или «нормальный» – даже не думает. Однажды я разговорился с парнем по имени Стив, которого нанял в качестве прислуги и уборщика. Мы с ним стояли перед «Президентским крылом» – он только что закончил уборку комнат.
– Чем займёшься, когда все это закончится? – поинтересовался я.
– У меня отложено немного денег. Куплю земельный участок и поселюсь на нем с подружкой, – ответил он.
– И где же? – спросил я.
– Мы присматриваемся к нескольким городкам на северо-востоке Вермонта, за Сент-Джонсбери. Там красивые места, а в округе Каледония есть свободная земля.
– Но что ты там делать будешь?
– Ну, знаешь, просто жить. Построим дом, сад разобьем. А работа какая-нибудь всегда найдется, – он улыбнулся – невинно, по-мальчишески. – Заведем детишек и заживем себе, понимаешь?
– А не заскучаешь по всяким вещам, которые можно найти только в больших городах?
– Это по каким же? – спросил он. – Я вырос в Нью-Йорке, видел, как отец работает чуть ли не круглые сутки. Домой он приходит пьяным, орет на маму и на всех остальных. Деньги у него, конечно, есть, но больше ничего. Я так жить не хочу. Города умирают, друг, понимаешь?
– А вот мне нужен город, – сказал я. – Это единственное место, где меня когда-либо принимали за своего.
– Человек должен сам принять себя, внутренне, иначе ему своего места не найти, – сказал он так, как может сказать только человек двадцати одного года – прямо, прозаично и при этом немного претенциозно. Однако слова его попали прямо в мое больное место.
Каждое утро вудстокцы, прежде чем отправиться на ферму Макса и заняться подготовкой к концерту, приходили в нашу блинную, что позавтракать тем, что состряпал в этот день папа. Как правило, они ограничивались английскими оладьями и кофе, однако меню наше читали с удовольствием. И к большому моему удивлению и радости, юмор его до них доходил.
– Послушай, Эллиот, – окликал меня кто-нибудь из них. – Я нынче оладьи Этель Мерман попробовал. Дороговаты, конечно, Эллиот, но недурны.
– До чего же мне нравится стряпня Барбры Стрейзанд, – говорил другой, – только у меня от нее нос закладывает, понимаешь?
Посмеивались вудстокцы и над моими плакатиками, причем многие сразу понимали: они были отдушиной, без которой я не перенес бы долгие годы мотельного безумия.
Один из этих ребят просто ошеломил меня, когда спросил, всего лишь наполовину шутливо:
– Когда ты покажешь нам в твоем контркультурном кинотеатре «Короля червей», а, Эллиот? По-моему, самый подходящий для такого
