Капитан молчал.
Глава 12
ЧУЖ-ЧУЖЕНИН
1
После яркого солнечного дня пришла тихая прохладная ночь. Из глубины рощи тянуло росистой лесной, свежествю. На темном ночном озере плавали огни. Там рыбаки лучили рыбу. Сладко и томно стонали лягушки в озерных заводях, утомленно и печально вскрикивал дергач на полях, хрипло лаял горный волк, подобравшийся к городским заставам.
Из-за сопок выглянула луна. Все было торжественно и спокойно под высоким небесным куполом. В городе закричал петух, ему ответил другой, и пошла перекличка из посада в посад.
– Вторые кочета пропели. Пора мне.
– Погоди хоть полчаса.
– Погожу. Сил нет уйти от тебя. – Анфиса подняла глаза на небо, прижимаясь щекой к плечу Виктора. – Месяц-батюшка куда взобрался, на какую высь! Поди, и Москву видит.
– А ты хочешь Москву видеть?
Анфиса помолчала, кутаясь в шушун.
– Как не хотеть? Москва всем русским людям в сердце вросла.
– Уйдешь со мной на Русь, Анфиса? Девушка потерлась щекой о его плечо и промолчала. Не дождавшись ответа, Виктор сказал горько;
– Не отвечаешь. Не любишь ты меня!
– Не люблю? – строго посмотрела на него девушка и заговорила сильно и страстно: – Ты свет мой, ты радость моя! В ковшике воды выпила бы тебя, вот как люблю! Чуж-чуженин ты, а вошел мне в душу. Слушай, маловерок! Дала я тебе ленту из косы, а это все едино как обрученье. А теперь дай руку.
– Какую? Вот обе, выбирай.
– Знамо, правую… Гляди, сама надеваю тебе напалок мой. Теперь обручены мы. Веришь теперь? Глянь, как играет камешек, пылает он, как любовь моя к тебе!
Анфиса подняла руку летчика и подставила ее под лунный свет. На перстне горел большой гранат, темный, как сгусток крови. Поймав лунный луч, он выбросил его обратно пучком густого, темно-красного огня.
– Перстень этот прадеды мои из мира принесли. Княжеский или боярский, поди, перстень. А тебе пусть он будет вечной памятью обо мне. Вечной…
– Ты словно прощаешься со мной! – тревожно сказал Виктор.
Она долго молчала, запрокинув под луной побледневшее лицо. В глазах ее, ставших черными, были нежность и тоска, по щекам катились слезы.
– Не будет нам счастья, любимый мой. Ветха Нимфодора, скоро и мне под черный шлык с черепом и костями. Лучше сразу в сырую могилу!
Виктор обнял Анфису за слабые, вздрагивающие плечи, крепче прижал к себе.
– Борись, Анфиса, отказывайся от черного шлыка! Неужели и насильно постригут тебя? Отца проси, есть же у него сердце!
Анфиса покачала печально головой.
– Батюшка – сухой души человек и тяжкого ума. И до власти жаден. Нет, батюшка мне не заступа. И никто не заступится за меня. Крепче камня древние наши законы и обычаи!
Анфиса замолчала, не утирая со щек застывшие на них слезы. Лицо ее осветилось нежностью.
– А ты, лада моя, уходи отсель скорее. И братика своего уведи. Видела я его. Все мячик ногами мутузит. Славный такой! И ресницы у него, как у тебя, пушистые, будто бабочки-мотыльки. Схватила бы его, зацеловала!.. Уходи! Нехорошо у нас в Ново-Китеже стало., В последние годы, как принялись здесь белое железо копать, страшно у нас. Даже в доме родном страшно!
– В доме страшно? – насторожился Виктор. – Почему?
– Доподлинно не знаю, а сердцем чую… Есть у нас в хоромах горняя светелка, и в ту светелку батюшкой и старицей не только входить всем запрещено, но и близко к ней подходить нельзя. Под угрозой плахи запрет наложен. Один старик Петяйка, ключник батюшкин, в ту горницу ходит, еду носит и питие.
– Кто же там поселился?
– Не спрашивай, ничего я не знаю, а сердце чует недоброе. Вот что у нас зимой случилось. Девушка сенная, подруженька моя Феклуша, услышала в горнице той дивную музыку, и пение мужское, и пение женское. Мало того, разговоры слышала, будто в горнице полно людей. Рассказала мне об этом Феклуша. Я ей запретила с другими людьми про музыку и голоса говорить, а она, дурища, к Петяйке с расспросами полезла: что, мол, за диво, чьи голоса и чье пение? И в сей же час Феклушу, по рукам и ногам связанную, на подводу бросили и умчали! Куда? Не знаю. И никто не знает. А жалко мне ее, Феклуху мою несчастную.
– Все? – взволнованно спросил Виктор. Он вспомнил ночной визит таинственных гостей.
– Еще не все. Я сама видела. Издаля, правда. – Анфиса вздрогнула. – По темным переходам крадется, в темные углы жмется. Высокий, тонкий, как жердь. Голову, сбычившись, держит.
