– Шапочку надень, матушка. Головушку старую застудишь.
– Размирье наше кончать надобе. На что сменять хотите жизнь ново-китежскую, кроткую да утешную? – ласково, увещевательно продолжала старица. – На жизнь мирскую, на злую царскую неволю? Опомнитесь! Миром прошу!
– Ты, преподобная, со святыми ангелами гуторь, а с нами, грешными, теперя не договоришься! – вскинулся из толпы веселый голос.
Второй голос крикнул насмешливо:
– Ты, милостивая, не слова нам кидай, а ситчику мирского кинь!
Его догнал злой и резкий вскрик:
– Вставай с колен, хрешшоны! На коленях не бунтуют!
Люди поднялись с колен, тихо, но недобро переговариваясь.
Старица почувствовала перемену в настроении толпы и закликушествовала, посыпала проклинающими словами:
– Стыд и обык забыли, богом проклятые! Проклинаю вас до третьего колена! Анафема вам! Огонь и железо на вас пошлю! Да не простит вас бог! Анафема вам! Анафема!
Будимир улыбнулся одними губами, невесело и раздраженно:
– Всегда она против народа, хлебна муха! Мудрая наставница, уста сладковещательные, а для нас у нее иных слов, кроме угрозных и хулительных, нет. Змея старая!
Взлохмаченную, обозленную Нимфодору уволокли старухи.
Вислое крыльцо опустело.
Толпа негодующе и гневно гудела.
Глава 4
ПОБЕГ
1
Ветер размел облака, и поднялась в небе большая желтая луна. Над всей необъятной Сибирью полыхала, наверное, эта зловеще желтая луна.
Осадный табор понемногу затихал после вызова под детинские стены, после сердитого разговора восставших со старицей. Атаман и есаулы стояли около штабного шатра, договариваясь, кому с какими посадами идти завтра на штурм Детинца. Здесь и заметил Будимир молодого парнишку, шедшего как-то неуверенно, то и дело оглядываясь и всматриваясь в лица попадавшихся людей.
– Стой-ка! – схватил его сзади за плечо Будимир. – А я, кажись, тебя знаю.
Паренек испуганно оглянулся, но, посмотрев на Повалу, улыбнулся:
– И я тебя знаю, дядя Будимир.
– Ты из Детинца, парень! Коней к нам приводил ковать.
– Из Детинца. Конюх я с посадничьей конюшни.
– А как сюда попал? – двинулся на парня: Птуха.
– По веревке меня со стены спустили.
– Зачем? – с угрозой спросил мичман.
– Грамотку я мирским принес.
– От кого?
– Читай, узнаешь. Видать, ты мирской и будешь? А приказано передать грамотку набольшему из мирских, он же атаман заворохи сёднешней бунтовской;
– Я атаман. Давай грамотку, – сказал капитан. Оробевший парень передал ему письмо. Сердце капитана сжало недоброе предчувствие: письмо было на мирской бумаге из блокнота, с зубчиками по верхнему краю.
– Голова стрелецкий Остафий, когда спускал меня со стены, кричал вслед, что мирские, мол, наградят тебя. Полтины две, мол, огребешь! Весточку зело радошную несешь! – стеснительно поглядывая на есаулов, говорил детинский посланец.
Капитан подошел к костру и быстро прочитал, видимо, очень коротенькое послание. Письмо выпало из его рук, и он опустился обессиленно на лежавшую около костра колоду, закрыв ладонями лицо.
Мичман поднял выпавшее из рук капитана письмо и вслух прочитал:
– «Капитан! К рассвету шайки бунтовщиков должны быть отведены от Детинца в посады. В противном случае с первыми солнечными лучами летчик Косаговский и его брат будут повешены на стенах Детинца».
Подписи не было.
– Вона какую весточку я принес, – оробел конюх. – Такое дело плахой пахнет, а не полтиной!
Капитан отвел от лица ладони и встал. Лицо его было бледно. На него смотрел с невыразимой, жалостью Истома, казалось готовый заплакать.
