море, вытащил из шортов непромокаемый мешочек со своей «соткой» и поговорил с Москвой. Через два дня прибыли наши: Герка, Маринка, Вертолетчик, Юрка Эссесер – ты их, кажется, почти всех уже знаешь. Они явились туда как раз в тот вечер, когда обсуждался тот самый шоп-лист, который потом нарушил нашу пинкертоновскую идиллию. Во избежание утомительных и неаппетитных деталей скажу только, что мы отобрали у них все, что нам принадлежало, если верить Эссесеру, или почти все, если ему не совсем верить. После этого все рассыпались по разным уголкам мира, а твой покорный слуга выбрал далеко не худший уголок в окрестностях светоча знаний; Боже, благослови его студентов и преподавательский состав. Дальнейшее все происходило на твоих глазах, пока по факсу не прибыло предложение капитулировать.
– Если только это не был сигнал тревоги, – вставил тут я.
Он быстро на меня взглянул.
– Знаешь, мне это в голову никогда не приходило. Кто из них мог там меня предупредить? Там были одни акулы. Впрочем, – он задумался, – среди акул там была одна с дельфиньими замашками. – Он улыбнулся и покрутил башкой, как бы отгоняя посторонние мысли.
– Что было после того, как ты от нас уехал? – спросил я.
Он продолжил свой рассказ:
– Через пять минут я почувствовал, что меня охватывает паника.
– Ты испугался? – удивился я. – А ведь говорят, что кесарята не знают страха.
Он снова быстро на меня посмотрел и насмешливо присвистнул:
– Нет-нет, Стас, это не то – не страх смерти, что-то другое. Нам с тобой придется подумать об этой панике, откуда она взялась. Так или иначе, я бросил «Фольксваген» на обочине и попер напрямую через кювет, через кусты, перелез через звукозащитную стену, понесся по газонам какого-то приличного поселка. Тут хлынул ливень, на паркингах, как твари в джунглях, взвыли и завизжали противоугонные сигналы, ну, в общем, остальное ты дорисуешь сам, а я выскочил к отелю «Четыре сезона», взял там другую машину и поехал на запад. Не знаю, что случилось с «фольксом» на обочине.
– То, что полагается в таких сюжетах, – сказал я. – Взорвался и сгорел.
Славка юмористически пожал плечами: дескать, что и требовалось доказать. После этого перешел на другие темы.
– Как девчонки? Вот кого мне не хватает – этих сестер О! Хотел бы я стать предметом их культа. То есть тобой, Стас Ваксино. Сидеть вот таким классиком у себя наверху, спускаться к ним, своим преданным мойрам, читать им вслух всякую лажу, ну-ну, не лажу, ну что-нибудь такое в твоем духе, потрясающее устои, нетленку; внимать нелицеприятной критике, переходящей в полный восторг, посещать по ночам то одну, то другую, ну-ну, я шучу, ну хотя бы одну, неприступную для молодежи Вавку – ну что ты, Стас, шуток не понимаешь? Скажи, а Мирка все такая же вумная? А Галка по-прежнему дружит с адмиралом или больше с его бутылкой? А как брат Дельфин? Скажи ему при встрече, что я теперь разнесу его в теннис, как кенгуренка. Да-да, как невзрослого кенгуру. Недавно в Мексике я играл с Агасси и чуть не выиграл у него один сет. Парень, правда, мучился поносом.
Мы уже стояли на паркинге госпиталя рядом с похожим на старую борзую «Делореном». Славка продолжал болтать легко и весело, как будто это не его мать лежала тут неподалеку в реанимации и не его отец бродил в отдалении вдоль подстриженных кустов, терзаемый выжигающим все внутри отчаянием. Мне не хотелось прерывать его, но я все-таки задал следующий вопрос:
– Слушай, Славка, тут болтают, что ты якобы убил кого-то в каком-то северном штате, – это правда?
Он запнулся и на мгновение уставился в пространство, как будто оттуда, прямо через стекло машины, на него покатилось нечто непостижимое, какие-нибудь НБМ и Большой Коричневый вкупе с двумя демиургами Хнумом и Птахом. Потом от стряхнул наваждение и дерзостно рассмеялся.
– Зачем ты спрашиваешь, Стас? Ведь ты же знаешь. Ну хорошо, если хочешь, да, я убил там двоих – князя и графа. Очень сожалею, но так уж получилось.
– Какой-нибудь большой наезд, да? Крутая разборка? – спросил я.
Должен признаться, эти новые выражения мне не по душе. Я стараюсь их не употреблять, а если приходится, испытываю неловкость. Когда-то в литературных кругах я слыл знатоком жаргона, однако сейчас, после столь долгого отрыва от родины, выпал из современного словесного обихода. Новый линго, возникший в России, отражал несвойственную мне походку. Эти словечки в устах старого чужака вызывали недоуменные взгляды. Так и Славка сейчас глянул на меня и хмыкнул:
– Да нет, это не по бизнесу. Ты же знаешь, не притворяйся, что я везде ищу свою девчонку – Наташку такую Светлякову. Пока я сидел в каземате у большевиков, какие-то гады увезли ее в Америку, и она тут запропала. Иногда мне кажется, что я вот-вот схвачу ее за подол, гонюсь, пру напролом, увы, вылетаю в пустоту. Однажды, не поверишь, возле Пинкертона, в час пик на 77-й, мне показалось, что она проехала мимо в «Роллс-Ройсе». Не знаю уж, каким образом, но мне удалось догнать этот «роллс» в пробке возле кольцевой дороги. Черт побери, вместо Наташиной золотой гривы я увидел там только неаппетитную плешь какого-то гуся, который почему-то мне напомнил Центр по изучению и решению конфликтных ситуаций. Впрочем, откуда у этих зануд может взяться «роллс»? В другой раз мне дали знать, что она обретается в Нью-Гемпшире. Я рванул туда и вот там-то и столкнулся с аристократией. – В лице его появилось что-то прежде мне неведомое, некий намек на будущую непроходящую досаду, на mlc. – Там все обернулось каким-то абсурдом, какой-то театральной вакханалией. Прости, Стас, не мое это дело, но мне кажется, ты перебарщиваешь с этим, по-чешски говоря, «дивадлом»; что тут корень – диво или дева? Словом, ее я не встретил, а парни вызвали меня на дуэль – в общем, чушь собачья. – Он двумя руками резко убрал волосы со лба и засмеялся, как бы избавляясь от угрызений совести. – Словом, поиски продолжаются!
Я поинтересовался, бывал ли он за последний год в России. И не раз, был ответ. Для поддержания бизнеса это необходимо. Однако он всегда приезжает в чужом обличье: борода, длинные волосы, горбик. ТНТ разрастается, у них сейчас везде свои люди, однако простейшие театральные фокусы пока еще сбивают этих дубин с толку. А ты, батя Стас, как всегда, частый гость на просторах родины чудесной? Великий-могучий-правдивый-свободный все еще кружит голову? Знаешь, в Москве говорят, что назревает историческое шествие писателя земли русской Власа Ваксакова (бывшего Стаса Ваксино) с посохом через Лапландию и Курляндию в Белокаменную на постоянное м.ж.; это верно?
Я ему сказал, что давно уже не был дома, но вскоре поеду в самую экзотическую часть распадающейся родины – на Кукушкины острова. Вот это да, сказал Славка, да ведь я тоже собираюсь на Кукушкины острова. Похоже, что everybody who’s somebody[85] едут в этом сезоне на Кукушкины острова.
Мы вышли из его машины, и я направился к «Делорену». Оглянулся, Славка копался в своем багажнике.
– Что у тебя там?! – крикнул я.
– Деньги, – был ответ.
Возит деньги в багажнике – каково? Надо не забыть: «новый русский» возит деньги в багажнике. Славка захлопнул багажник и пошел ко мне, держа в руке желтый «манильский» пакет. Протянул его мне:
– Помнишь, Стас, ты отстегнул мне три грэнда от своих щедрот, а я тебе обещал тысячу процентов интереса. Здесь проценты – можешь не считать, три лимона.
Пакет оказался в моих руках. Материализация литературного вздора была довольно весомой.
– Славка, не дури, какие еще три лимона? Это только в рассказе так получилось.
– В каком еще рассказе? – удивился он.
– «Блюз 116-го маршрута».
– Стас, прости, но я никаких рассказов не читаю, даже твоих. Признаюсь, читаю только американские аэропортовские книжки, причем бормочу себе под нос, но не для кайфа, как это делал Белый, а для улучшения артикуляции. Итак, позволь тебя поздравить: ты – миллионер!
Мы обнялись, и через десять минут я уже был на тёрнпайке. «Делорен» рявкал с новой бодростью, как будто был возбужден поворотом в своей судьбе – стать машиной миллионера! По дороге парни в открытых джипах, очевидно направлявшиеся на очередной сабантуй в Форт-Лодердейл, показывали мне большие пальцы рук и ног; а их телки хлопали себя по ляжкам: Keep up, sugar daddy![86]
Боже мой, сколько лет я прожил на этой далекой от дома земле, никогда не вспоминая о Гореликах, и вот к старости стал едва ли не членом семьи, которому можно позвонить среди ночи и попросить немедленной помощи, на которого можно излить весь трупный яд загнивающей любви, которому можно швырнуть в голову тяжелый стакан с кремлевским напитком, которому можно, наконец, подарить три миллиона преступных денег! Где, кстати, этот пакет? Не снижая скорости, я обшарил пассажирское кресло, а потом пространство за креслами. Пакета нигде не было. Может, я бросил его в багажник по примеру Славки? Ну не останавливаться же сейчас. Читатель, не волнуйся, он в багажнике.
Тут я заметил, что у меня все лицо мокрое. Что это – пот или слезы? Что-то текло и из глаз, и с макушки сквозь редкую поросль, собираясь на дряблых ярусах кожи, повисая на разросшихся с годами родинках и перетекая на начинающий уже запекаться подбородок. Я потею и плачу по уходящему веку. Скорблю по ускоряющемуся в своей жажде исчезновения моему столь любимому XX. Чтобы отвлечься от вечной людской печали, я обращаюсь за помощью к памяти, и она снова заворачивает меня на Кукушкины острова.
Грехопаренье
В середине шестидесятых после очередного погрома литературы, учиненного ЦК, я решил смотаться в Революционск. Денег, как всегда, не было. Жена, как всегда, скандалила, подозревая меня в намерении удрать с бабой. Голенький сын и мохнатая собака в тоске следили за моими передвижениями по квартире, беззвучно молили: возьми нас с собой! Удрать было необходимо: партия висела повсюду неподвижной тучей, ссала ледяным дождем. Я снял с буфета саксонскую вазу, бабушкино наследие, отнес ее в комиссионку и, не заходя домой, улетел на Кукушкины острова.
О эти острова, нам всем тогда они казались вольером воли, хотя режим там был по-провинциальному еще более суров и туп, чем в столице. Сама география этих земель и их захватывающие дух пейзажи, очевидно, способствовали этому блаженному заблуждению. Задолго до приземления самолет почему-то – скорее всего, по требованию стражей родины – сильно снижался. Можно было видеть живую массу воды и на ней военные корабли. Всегда неожиданно возникал на горизонте рельеф главного кубарьского хребта. Он медленно приближался, вырастал, обогащался видом трехглавой горы Святош. Самолет садился, и ты сразу видел рядом со зданием аэропорта пучки трепещущих под ветром пальм. Они бесповоротно отвлекали тебя от изваяний исторических истуканов, Ленина, Дзержинского, Федота Скопцо. Юг, Океан, Воля! Транспарант с надписью «Партия дала советскому человеку право на отдых!» превращался просто в раздувающуюся парусину.
В тот день под вечер я добрался до набережной, о которой страстно мечтал в прокисшей Москве. Стоять и смотреть на море – вот и все, что мне нужно. Максимум взоров на перемещение воды, минимум – на перемещение масс. А между тем необычное оживление царило здесь. Взоры, должен признать, то и дело отвлекались к толпе, которая выглядела как-то странно, не совсем по-советски. Какие-то лунатические вывески появились тут со времени моего последнего приезда, например «bodega» (латинскими!), «taco», «tortilla», «Hacienda Eldorados» (все латинскими!), и наконец то, что меня чуть не сшибло с ног, – «Coca-Cola»!!! Все советское между тем было каким-то непостижимым образом замаскировано. На Доску почета, например, было натянуто полотно с танцорками фламенко.
Над толпой слышались усиленные микрофонами команды: «Джинсы, рассредоточиться!», «Джинсовые юбки, подойдите к колоннаде!», «Платформы, платформы, а ну-ка пробежались!», «Плащи, двигайтесь к банку!». Какой-то юркий субъект с громкоговорителем взвизгнул мне прямо в ухо: «Плащ, куда вы тащитесь? Вам же сказали – к банку!» Только тогда я заметил грузовик с откинутыми бортами и на нем знакомого режиссера-литовца. Тогда все прояснилось: здесь на фоне кукушкинского архмодерна идет съемка худфильма о «пылающем континенте».
Кое-как выбравшись из массовки, я пошел к порту, и тут передо мной предстало новое наваждение. У причала рядом с привычными рыбными тральщиками был ошвартован старинный, но как новенький, пароход с двумя высоченными трубами. На носу у него золотыми буквами значилось имя «Цесаревичъ», а на корме трепыхался дореволюционный триколор. Приблизившись, увидел, что по палубе парохода прогуливаются дамы с парасолями и офицеры в белых фуражках. Один из них перегнулся через борт и крикнул: «Стас! Эй, Ваксино! Стой там, где стоишь, я спускаюсь!» Это был знаменитый актер, мой частый собутыльник тех времен. Предвкушая очередной загул, он скатился по трапу, да не один – за ним влеклись две барышни серебряного века, в которых знающий человек мог тотчас же опознать полупрофессионалок из владивостокского Дома офицеров. «Вперед, Стас! – шумел экзальтированный актер. – Здесь такая клевая бодяга открылась!» Так в устах актерской братии немедленно трансформировалось испанское слово «bodega».
В этой полуподземной «бодяге» среди бочек с вином сошлись представители двух киногрупп. Но там уже сидели и двое из третьей – молодые московские лицедеи, игравшие тут в
