лестнице, или ему только померещилось, он смог вспомнить лишь тень, возможно, это была его собственная.
Эрнест все еще стоял перед почтовым ящиком, уставившись в рекламный проспект, который он держал в правой руке: самолет над облаками на белом листе бумаги. Он взял письмо Якоба. Оно не обожгло ему руки. Между тем оно таило в себе не меньшую опасность. Эрнест спрятал письмо в карман брюк и закрыл почтовый ящик.
На это письмо он так же не мог закрыть глаза, как и на первое, но в этот раз он не станет выжидать три дня, прежде чем его прочесть. Он довольно хорошо представлял себе, что ему предстоит. Возвращаясь в квартиру, он шел по лестнице, судорожно хватаясь за перила, ведь каждая ступенька чуточку приближала его к истинному Якобу. Если бы он не вскрыл первое письмо, не пришлось бы вскрывать нынешнее, но, если он не распечатает нынешнее, а прочитав, не сделает то, чего требует Якоб, следующее письмо не заставит себя долго ждать. Одна неделя, две недели, — возможно, оно уже в пути.
Якоб знал Эрнеста лучше, чем Эрнест знал себя сам. Неужели у Якоба, который так легко сходится с людьми, в Нью-Йорке нет друзей — так же, как нет друзей здесь у Эрнеста? Каким же огромным должен быть Нью-Йорк и каким маленьким должен в нем казаться Якоб, если в беде ему пришлось обратиться к Эрнесту! Казалось бы, можно рассказать об этом в письме, но Якоб писал все только о себе, и во втором письме, конечно, тоже ничего не будет про Нью-Йорк, ничего про людей, которые там живут и которых он знает. Среди гостей ресторана «У горы» попадались коммерсанты, бывавшие в Нью-Йорке, можно бы спросить у них, но, разумеется, он никогда бы не позволил себе такую бестактность, как беспокоить гостей какими-то своими вопросами, таких вопросов он не задавал даже своим немногим приватным знакомым. Впрочем, кто будет возражать против вопросов, на которые любой может ответить, не выдавая ничего из своей личной жизни. Но как сформулировать такие вопросы?
Клингер знает Нью-Йорк, он там жил, Клингер повидал мир, Якоб уехал следом за ним. Можно было спросить у него. Эрнест подумал, что не осмелится его спросить. Однако тут уж не отвертеться, придется в конце концов пойти к Клингеру — это он знал, и, возможно, Клингер уже будет знать, зачем он пришел. Эрнест не читал ни одной его книжки. Эрнест не читал книг. То, что написано в книжках, не вызывало у него интереса. Когда он поздно возвращался домой, ему было не до чтения. Если бы вместо того, чтобы улечься спать, он взял в руки книгу, он тут же бы над ней заснул. Телевизором он не прочь был бы обзавестись, но его он себе позволить не мог. Он копил деньги. Через два года можно будет его купить.
О Клингере он знал мало, но несколько месяцев назад услышал, что у него умерла жена. Два года назад он прочитал, что, несмотря на несколько настойчивых обращений немецких политиков, Клингер отказался вернуться в Германию. Эрнест, не покупавший ни газет, ни иллюстрированных журналов, прочитал об этом в парикмахерской, куда регулярно ходил раз в три недели. Об отказе Клингера сообщили все газеты, даже «Швейцарский иллюстрированный журнал», который Эрнест обыкновенно и читал в парикмахерской.
В журнале было написано, что Клингер решил остаться в Швейцарии. Он не видит причин возвращаться туда, откуда его изгнали, он не вернется туда, Швейцария — его новая родина. Он уже несколько лет живет со швейцарским паспортом. Веселые швейцарцы, столь же мало знакомые с книгами Клингера, как и Эрнест, говорили: одним швейцарцем больше — одним немцем меньше — и смеялись удачной шутке. Теперь уж его, наверное, никто не уговаривает вернуться в Германию: времена переменились, Клингер уже состарился. Он больше не высказывается по поводу политических событий, думал Эрнест.
Лет десять назад он один раз видел Клингера. В сопровождении жены и какого-то незнакомца он сидел в ресторане «У горы». Эрнест его обслуживал. Разумеется, Клингер его не узнал. Импозантный господин в безупречно сидящем черном костюме, как выразился управляющий. Импозантными можно было назвать многих гостей, прежде всего дирижеров, которые имели обыкновение после концерта ужинать и выпивать в ресторане. Импозантными, однако, были также и оперные певцы и певицы, шведки и немцы, испанки и итальянцы.
5
Этого Эрнест никак не ожидал. Вдруг, как гром среди ясного неба, почти ровно через два месяца после приезда Якоба в Гисбах, в одно июльское воскресенье, во второй половине дня, ни с того ни с сего он взял Эрнеста левой рукой за плечо и на ходу поцеловал его.
Ничто не предвещало этого поцелуя, кроме одного: вероятно, от Якоба не укрылось, как сильно уже не одну неделю Эрнест жаждал этого прикосновения. Но сочувственное отношение к страданиям влюбленного мужчины, тем более мужчины, влюбленного в другого мужчину, — это еще не повод, чтобы так целоваться, тем более когда это происходит не в их уединенной каморке, а на улице, среди бела дня, там, где это действительно опасно, так как рядом всегда может оказаться нежелательный соглядатай.
Якоб поцеловал Эрнеста не как брата, не так, как целуют отца или мать. Он поцеловал его, как целует любовник, открыто и смело и немного неумело, поскольку раньше ему, вероятно, неоткуда было набраться большого опыта. Целуя Эрнеста, он делал нечто запретное, он знал это и тем не менее сделал. Сделал там, где их могли застать врасплох, потому что возле озера в любой момент могли появиться гости отеля, стояла чудная погода, как раз такая, когда хорошо бывает после ванны, с детьми или без, рука об руку или на пристойном друг от друга расстоянии, пройтись к озеру пешком и на фуникулере вернуться обратно. Они рисковали, их могли увидеть, кусты и деревья недостаточно защищали от нежелательных глаз. Якоб подвергал опасности и себя, и Эрнеста, но он пренебрег соображениями здравого смысла.
Якоб ни на миг не дрогнул перед собственной смелостью. Очевидно, потребность поцеловать друга была сильнее, чем страх получить отказ. В то время как Эрнест, вопреки своей потребности в этом прикосновении или как раз вследствие нее, не осмелился бы дотронуться до Якоба даже мимоходом, Якоб, неопытный юноша из Германии, сделал это с такой беззаботностью, на которую Эрнест никогда бы не решился. За это он всегда будет ему благодарен. Якоб не боялся получить отказ, потому что знал, что не получит его; итак, он сделал первый шаг, и, куда бы тот в конце концов ни привел, сейчас он вел прямо в рай.
Язык Якоба освоился во рту Эрнеста, и, конечно, тот, кого целовали, отвечал на этот поцелуй с теми же готовностью и самозабвением, с каковыми его получал. Он часто дышал, глотая воздух из груди Якоба, его сердце колотилось, ничто уже не могло его ошарашить больше, чем эта рискованная атака, ничто не могло сделать более счастливым, чем исполнение его заветнейшего желания. Он не смел надеяться на то, что это желание сбудется, слишком часто он мечтал оказаться в объятиях Якоба, и вот теперь он был наконец в раю, наполненном чувственностью, жаром, нервозностью и страхом, что их обнаружат.
Тем не менее поначалу Эрнест старался держаться чуть на расстоянии от Якоба. Нельзя было, чтобы Якоб почувствовал и заметил, сколь банально проявляется внешне его вожделение. Эрнест был вынужден сохранять дистанцию в несколько сантиметров, естественно, лишь до тех пор, пока Якоб сам не преодолел этот барьер. Внезапно он без стеснения прижался своим телом к телу Эрнеста, не оставалось никаких сомнений, между его возбуждением и возбуждением Эрнеста не было разницы. Их тела и их темпераменты подходили друг другу, один дополнял другого.
Так они стояли, крепко обняв друг друга, на окруженной кустами и деревьями лесной тропе, спускавшейся к озеру, едва защищенные от заведомо недобрых взглядов, ведь то, что они увидели бы, с их точки зрения, являлось болезнью и испорченностью, список общеупотребительных обозначений был длинным. Якоб, вероятно, еще не был с ним знаком, Эрнест же знал его назубок. И все же они продолжали целоваться и вскоре начали трогать друг друга везде, где только могли, не прерывая поцелуя, не разнимая губ, за плечи, спину, шею, руки, бедра или, по крайней мере, ткань, которая в основном покрывала все это — кожу, сухожилия и мышцы.
А потом уже Эрнест осмелился положить правую руку на член Якоба, который уже давно чувствовал. Без колебаний, без боязни получить отказ его рука обхватила ткань, под которой сильно выступал член Якоба, таким же пошлым и возмутительным образом, как и его собственный.
Якоб не отступил ни на сантиметр, напротив, его тело подалось навстречу Эрнесту, а с ним и его член,
