Глава 11
Алексей поднялся по крутому Сандуновскому переулку на улицу Жданова, не спеша прошел до Кузнецкого моста, вернулся, постоял с минуту у Архитектурного института и перешел улицу.
Дом был старый, подъезд давно не ремонтировался, и на стенах было можно прочесть признания в любви не одного поколения: «Зина + Коля = любовь, Саша + Маша = любовь…» Кипучая, эмоциональная жизнь юных жителей подъезда не мешала, очевидно, их более мужественным занятиям: из потолка торчали черные веточки обгорелых спичек. И Алексей, не посвященный в тайны этого изысканного вида спорта, подивился, как ухитряются ребята прилепить их туда. Чиркнут, наверное, и тут же подбрасывают…
Он был почти спокоен, лишь грудная клетка, казалось, была накачана изнутри и мысли текли медленнее, труднее, чем обычно, и нужно было подгонять их усилием воли, чтобы они не свернули с нужного пути, не сбились в кучу, словно овцы…
Алексей шел, чтобы убить человека. Но ни разу со вчерашнего дня, когда он понял, что Игорь не сегодня-завтра пойдет на Петровку и что его нужно убрать, он не думал об убийстве как убийстве. Он не думал о том, что Игорь по его воле перестанет жить, дышать, думать, превратится в труп, в ничто. Он думал о том, что ему сейчас предстояло сделать не в целом, а лишь в деталях, и среди деталей — ох как важно их продумать! — не было места таким общим понятиям, как жизнь и смерть, преступление и возможное наказание. Он знал, что должен убить и сделать это так, чтобы никто никогда не протянул бы ниточку из этого дома к нему, Алексею Ворскунову. Должен убить, потому что иначе пострадает он, Алексей Ворскунов, и было необыкновенно важно, чтобы этого не случилось.
Все было обдумано, взвешено много раз. Он, казалось, состоял из двух людей. Один придумывал, предлагал второму варианты, а тот, второй, подозрительный и настороженный, находил в них изъяны, браковал и отбрасывал. И первый, не обижаясь, снова принимался за работу и даже был благодарен второму, потому что именно от него зависело, будут ли они вместе в виде Алексея Ворскунова жить так, как хочется, или будут стоять в зале суда, выслушивая приговор… И теперь эти два существа думали врозь. Первый отвечал за поступки, второй следил, чтобы ничего не было забыто, пропущено.
Он был таким столько, сколько помнил себя, и даже необузданному, стихийному, как прыжки теленка, ребячьему озорству он никогда не отдавался целиком: всегда в мозгу его оставался как бы дозорный — спокойный и внимательный, умевший вовремя одернуть его, почуять приближение опасности.
Его почти никогда не наказывали. Наказывали других. И он вырос с твердым убеждением, что так именно и должно быть, так справедливо, потому что Алешка Ворскунов лучше, умнее, важнее, чем все остальные. И подсознательно, чтобы это убеждение ничто не могло поколебать, он учился презирать всех, всегда находя, за что именно нужно презирать. Тех, кто учился хорошо, — за выпендривание. Тех, кто учился плохо, — за глупость. Рыжих — за то, что они рыжие.
Сейчас он презирал Игоря Аникина. И презрение это, привычное и сильное чувство, помогало не допускать других чувств, которые могли бы ему помешать…
В доме была коридорная система, и, стоя перед дверью Игоря — перед ним был погнутый, без замка, синий облезлый ящик для газет, выцарапанное гвоздем и полустертое «дурак», — вдыхая сложные запахи старого дома — пыль, кухни, кошки, — Алексей внимательно следил, не покажется ли кто-нибудь в коридоре: от этого зависели дальнейшие его действия. Скрипнула открываемая Игорем дверь, еще один последний взгляд-никого нет.
Сегодня Игорь выглядел еще хуже, и Алексей брезгливо посмотрел на его жалкую, тонкошеюю фигуру, бегающие, загнанные глаза. Нет, пожалуй, не то. Дело не в том, что выглядел он хуже, а в том, что прятал все время глаза, странно и виновато суетился, не тянулся по-ребячьи навстречу, как вчера. «Пойдет, — с уверенностью подумал Алексей, и мысль его не испугала. Он знал, что Игорь пойдет. — Готов, слизняк. Не выдержал. Черт попутал связаться с ним, артистом. Гм, хорош артист…» Он знал уже, что нужно делать, все было готово.
— Я, Игорек, тоже все время думал… — неуверенно и задумчиво сказал он. — Может быть, ты и прав… Черт его знает…
— Как-прав? — не позволяя себе еще надеяться, спросил Игорь.
— Насчет явиться самим. Ну их к черту, эти деньги! Я тебя понимаю… Трясешься все время, радости от них никакой…
«Сейчас обрадуется. Должен, если твердо надумал идти. Проверим», — подумал Алексей.
— Это ты серьезно? — Голос Игоря вздрогнул.
— А что я, шутить пришел? — хмуро сказал Алексей.
Игорь перестал прятать глаза и с надеждой посмотрел на товарища.
— Правда, Леш, а? Ты меня не разыгрываешь?
— Пошел ты к черту со своими розыгрышами!.. Давай лучше выпьем и все обсудим как следует.
— Давай, давай, Лешенька, сейчас в магазин сбегаю.
— Сиди. Я все принес. «Столичная» вот в сумке — две бутылки, томатный сок, сделаем «кровавую Мэри». Знаешь?
— Знаю.
— Ну, ты хозяин, действуй, открывай водку, сок, смешивай. Хватит мне тебе нянькой быть.
«Так, еще раз проверим, — подумал Алексей. — На бутылках моих отпечатков пальцев, если не дай бог дойдет до этого, не будет. Теперь самое главное… Попросим соль».
— А соль где, хозяин?
— Сейчас, Леш.
Игорь услужливо метнулся к старому, рассохшемуся буфету. Алексей ухватил правой рукой в кармане щепотку порошка и быстро бросил в стакан Игоря. И уже когда бросил и когда скрипнула дверца буфета, он с ужасом понял, что порошок останется на поверхности, будет заметен. Он схватил вилку и принялся размешивать содержимое стакана.
— Тут, Игорек, в этой «кровавой Мэри», важно размешать как следует. Чтоб, значит, молекулы все перемешались. — Оправившись от испуга, он говорил быстро, стараясь выиграть время и вновь обрести необходимое хладнокровие. — Отличная вещь — и выпивка и закуска в одном стакане. Да и пить приятнее, мягчее.
«Кажется, пронесло. Думать, думать больше надо. На таких пустяках и попадаются… Достаточно ли я ему снотворного бросил? Вроде прикидывал дома, порции две—три. Должно хватить».
— Ну, давай, Игорек, за благополучное решение. Поехали.
— Поехали.
Они выпили, неторопливо закусили.
Алексей пристально взглянул на товарища: «Как быстро, интересно, подействует? Через полчаса, наверное, не раньше?»
Игорь, смущенно улыбнувшись, сказал:
— Я, Алексей, честно, от тебя такого не ожидал.
— Почему?
— Не знаю… ты… как тебе объяснить? Вот не думал, что тебя тоже мысли мучают…
— Мучают, Игорек. Я ведь тоже сначала все как о шутке об этом деле, будь оно неладно, думал. А теперь от шутки один пшик остался. И муторно, и страшно…
— Точно, Леш, ты как мысли мои читаешь. Телепатия и телемеханика. Но ведь идти-то тоже страшно. Когда?
— Завтра или послезавтра. Надо Павла Антоновича предупредить… Чего там страшного? Главное — с плеч долой. Сразу легче станет.
— Нет, честно, Леш, не думал я, что ты такой… о других как-то думаешь.
— И зря.
Разговаривая, Алексей внимательно следил за лицом Игоря, ожидая первых симптомов сонливости. Он по-прежнему не испытывал никаких чувств к товарищу, кроме презрения, брезгливости. Но теперь чувства эти были не сильными и не отвлекали от главного его дела.
— Я, знаешь, Леш, если все хорошо обойдется, снова и на работу устроюсь, ив драмкружок обратно попрошусь. Честное слово дам — до первой капли. Там, знаешь, там у нас атмосфера такая… творческая. Вроде ругаются все, руководитель кричит: «Ты, говорит, двигаешься как маневровый паровоз!..» Ругаются и не ругаются. И запах на сцене и за кулисами всегда такой… особый… Словами не передать… Ты когда-нибудь за кулисами был?
— Нет, — буркнул Алексей.
— А знаешь, Леш, вот я что подумал: ты ведь тоже мог бы играть… У тебя, по-моему, способности есть… — Игорь широко зевнул, похлопывая по рту ладонью. — Что-то спать клонит. Не выспался, что ли?.. Не от полстакана же водки…
— А ты не стесняйся, бывает. Переволновался, наверное. Ляг на полчаса, полежи, а я посижу.
Игорь еще раз зевнул, виновато и рассеянно улыбнулся и покорно улегся на тахту.
«Надо говорить, быстрее уснет», — подумал Алексей.
— Некоторые от волнения плохо спят, а других, наоборот, все в сон клонит. У меня у самого, если какие-нибудь неприятности, первое дело спать тянет. — «Кажется, уже спит, — подумал он, — сейчас проверим». — Игорь, а Игорь? — «Спит».
Он подошел к товарищу, пристально посмотрел на него. «Спит. Должен спать. Теперь главное — не суетиться, все как следует обдумать. Сначала главное». Он осторожно достал конверт со снотворным, высыпал почти все его содержимое в стакан Игоря, остаток же стряс в карман Игоревой куртки, что висела на стуле. Держа пустой конверт за уголок, он вложил его в раскрытую руку Игоря («Только бы не проснулся… Нет, спит, как сурок!») и своей рукой сжал Игореву руку в кулак.
Послышался слабый шорох сминающейся бумаги. Алексей сбросил смятый конверт на пол и ногой затолкал его под стол.
Теперь он был озабочен лишь одним: не забыть чего-нибудь. Он придирчиво осмотрел стол, словно ученый перед сложным опытом. Как будто все в порядке. Нет, сказал он себе, «как будто» не годится. Время есть. Еще раз обдумать. Не спеша он повторил про себя: «На обеих бутылках теперь только отпечатки пальцев Игоря. На стакане — тоже. И вилка осталась только его. Всё».
Он почему-то вдруг вспомнил, как в прошлом году в профсоюзном доме отдыха, куда ему дали тридцатипроцентную путевку, он следил от нечего делать за игрой в шахматы двух отдыхающих. Один, толстенький, балагур и весельчак, делал ходы быстро, с прибаутками. Второй, высоченный и сутулый, с раздраженным, хмурым лицом, по которому, словно живые, двигались красные пятна, протягивал к фигуре пальцы, почти касался ее, отдергивал руку, снова тянулся, в нерешительности замирал, и, когда в конце концов делал ход, на лице его застывало выражение мучительной неуверенности, что пошел не так. Следить за ним было неприятно, и все болели за толстяка. Но выигрывал неизменно сутулый…
Оставались деньги. Найти их нужно было обязательно. Если у простого слесаря, да к тому же уже недели три не работающего, находят пятьсот рублей — это должно насторожить, должно не вязаться с очевидной картиной самоубийства. Без них — другое дело. Парень бросил работать, выгнали его из драмкружка, пил неделю подряд… Иди, влезь мертвому под черепушку. Докажи, что не так.
В прошлый раз, говоря о деньгах, Игорь невольно бросил взгляд на тахту. Куда еще этот лопух мог их спрятать?
Алексей провел рукой по салатного цвета вылинявшему покрывалу — не чувствуется. Перекатил спящего Игоря в сторону-тот только всхрапнул коротко и затих, — снова пошарил… Нет. Не было денег и под подушкой. Он стал на четвереньки и заглянул под тахту. Одна из ножек козелков отломалась, и вместо нее был подложен кирпич. Алексей засунул под тахту руку, пошарил за кирпичом… Так и есть. Спрятал, называется, лопух. Он вытащил сверток, развернул газету — они, те самые двадцатипятирублевки, — сунул деньги в карман. Можно было идти. Капкан был взведен, наживка насажена. Когда он проснется с сухим ртом и тяжелой мутной головой и увидит на столе стакан «кровавой Мэри», он обязательно потянется к нему. Сам жаловался, что всегда тянет его опохмелиться. И уж не выльет — это точно. Не такой Игорь человек, чтобы выливать водку. И если не сразу, то позже высосет, но высосет обязательно…
