Они оделись и вышли на улицу. Метель усиливалась. Тётя Феня пошла направо, к Дому культуры имени Павлика Морозова, а Нина Васильевна — налево, к огромным жилым корпусам «Трёхгорки», издали сверкавшим сотнями больших квадратных окон. Окна были разноцветные, потому что абажуры на лампах были разного цвета — зелёные, розовые, голубые, оранжевые…
Нина Васильевна поднялась на лифте на четвёртый этаж. Она знала знатную ткачиху Евдокию Ерошину: они встречались на родительских собраниях.
Как только Нина Васильевна зашла к Ерошиным, она сразу поняла: Владика здесь нет. Ерошина сидела возле покрытого вязаной салфеткой радиоприёмника, а Петя готовил уроки, заглядывая в задачник, который был прислонён к графину.
— Моего Владика у вас не было? — с порога спросила Нина Васильевна. Ей не хотелось заходить в комнату, чтобы не занести снегу в эту уютную, светлую квартиру.
— Нет, Нина Васильевна, не видно было его сегодня, — ответила, поднимаясь, Евдокия Прохоровна. — А что? Или случилось что-нибудь?
— Да вот, пропал! Ума не приложу, где его искать… Петя, тебе он ничего не говорил?
Петя почесал карандашом переносицу:
— Нет, Нина Васильевна. Да ну его! Он такой стал… зазнаётся. Дела у него какие-то свои, секретные.
— Какие дела?
— Да он не говорит. Вот мы с ним были на катке, и вдруг он пропал. «Где был?» Не говорит. Ну его!..
Нина Васильевна с тревогой слушала Петю.
— Ещё чего не хватало! Неужели он попал в какую-нибудь плохую компанию?
— Да что вы, Нина Васильевна! — сказала Петина мама. — Ведь он мальчик, просто скажу, замечательный. Я всегда Пете говорю: смотри, какой он выдержанный, вежливый, аккуратный… Нет, Нина Васильевна, вы и не думайте ничего такого…
Нина Васильевна снова обмотала шею платком, на котором все снежинки превратились в капельки.
— Боюсь даже мужу позвонить.
— Куда же вы теперь? — спросила Евдокия Прохоровна, открывая наружную дверь.
— Не знаю… Домой, что ли… Может, наша Феня уже вернулась… Извините!
Нина Васильевна спустилась по лестнице и вышла на улицу. Всё так же бесновалась метель, всё так же, точно белые пчёлы, роились вокруг фонарей пухлые снежинки.
Нина Васильевна торопливо шла по тротуару. Вдруг она издали увидела облепленную снегом фигуру мальчика. Воротник его был поднят, руки засунуты в рукава. Снег скрипел под его чёрными валенками.
Нина Васильевна прибавила шагу, поднесла руку ко рту и крикнула:
— Владик, ты?
Ветром отнесло её голос в сторону, и мальчик не обернулся. Она пошла ещё быстрее и повторила:
— Владик, это ты?
Мальчик остановился и, нагнув голову против ветра, стал вглядываться в темноту. Тут Нина Васильевна окончательно узнала сына:
— Владик!
Она поспешила к нему и радуясь и сердясь на него.
Владик, стараясь не поскользнуться на обледеневшем тротуаре, побежал к ней:
— Мама! Откуда ты? Не сердись, мама… Я ведь не знал, что буду долго. Я не знал! — говорил он, моргая заснеженными ресницами.
— Выкладывай сейчас же: где пропадал?
Они пошли рядом, поддерживая друг друга.
Пришлось тут Владику всё рассказать: как он познакомился с Татой, как они встретились на катке, как он провожал её.
Метель постепенно стихала, ветер слабел. Когда Владик с мамой подошли к дому, снежинки уже не метались, как сердитые пчёлы, а тихо опускались на освещённую огнями Красную Пресню.
Восемнадцатая глава. Панорама
Владик довольно подробно рассказал маме, как Тата повела его по тёмному коридору, отперла двумя ключами толстую дубовую дверь и сказала:
— Заходи!
Владик не решался идти в темноту. Но тут Тата щёлкнула выключателем — чик! — и большие люстры осветили обширную комнату. Стены были сверху донизу увешаны картинами, рисунками, фотографиями и пожелтевшими газетными вырезками. Всё под стеклом. Везде наклейки с объяснениями. Посреди комнаты стояли витрины, полки, столы. За этой комнатой виднелась другая, такая же, за той — третья.
Владик растерянно стоял на пороге. А Тата подошла к подоконнику, взяла большую — больше школьной — указку и, держа её на плече, вернулась к Владику:
— Пойдём!
Она поманила его пальцем и уверенно, не сбиваясь, заговорила:
— Перед нами картина, изображающая уголок старой Пресни: вот конка, булыжная мостовая, ветхие лачуги…
Тата говорила без запинки, точно читала по печатному, и при этом чуть-чуть касалась указкой разных мест картины.
— Обратите внимание на характерные вывески: «Питейное заведение», «Съестные припасы братьев Грибковых», «Фабрика Сиу и К°»…
Владик слушал развесив уши. А Тата сыпала без умолку:
— Перейдём сюда. Мы видим на снимке «Трёхгорку», какой она была полвека назад. Она тогда принадлежала купцу Прохорову. Вот его особняк, где он один занимал двадцать комнат… — Тата повела указкой: — А вот здесь рабочие спальни, где ютились ткачи…
Владик увидел казарму, тесно уставленную двухэтажными нарами, на которых среди груды тряпья вповалку спали взрослые и дети.
— Я сам, — продолжала Тата, — работал на фабрике. Мне тогда было мало лет. Меня, как и всех детей рабочих, в то время послали не в школу, а в цех. Вот это я…
И Тата нацелилась указкой на фотографию худого паренька в огромной, осевшей на уши, серой папахе.
Владик вытаращил глаза на Тату:
— Тата, что за чепуху ты несёшь?
Тата засмеялась:
— Никакую не чепуху, а это я за дедушку говорю. Он каждый день водит экскурсии, объясняет. Вот я и запомнила всё, слово в слово.
И Тата рассказала Владику, что её дедушка заведует этим музеем и собирает всё, что относится к пятому году.
Владик не отрываясь смотрел на худенького паренька в папахе:
— Неужели это твой дедушка, который там, в комнате? Вот здорово!.. Здорово! — повторял он, переходя за Татой от картины к картине.
Время от времени он спохватывался, что надо бы позвонить домой. Ведь он ушёл на полчасика, и мама будет беспокоиться…
