– Бросьте вы свои эсеровские штучки!
– Братцы, товарищ с Симоновки добрался!
– Как там у вас, симоновцы?
– У нас замечательно. Мы провозгласили Симоновскую рабочую республику. Но нужна помощь…
– К вам на подходе студенческая дружина Костицына и Кавказская…
– Надо было захватить Николаевский вокзал. Мы упускаем важнейший момент, товарищи. Железнодорожники все время атакуют, но безуспешно. Алфимов убит. Им нужна помощь!
– Кого пошлешь? Нет связи! Нет центра! Не хватает оружия…
– Спокойно, вагоны наши, должно быть, уже на подходе. Пора высылать в…
– Вы рехнулись – вслух об этом?
– Чего там – все свои…
– Уверены, что в этой толчее нет провокатора?
Мария Федоровна, дав себе короткий приказ «держаться», спокойная, прямая, улыбчивая и немыслимо красивая, двигалась от одной группы к другой, следила за Алексеем Максимовичем, чтоб, не дай бог, не выбежал на улицу после плеврита, распоряжалась на кухне, писала письма в Петербург, раздавала деньги нужным людям…
– Мария Федоровна! – долетел из прихожей голос Чертковой. – Вас просят!
– Пусть товарищ проходит. Впустите, Олимпиада Дмитриевна.
Олимпиада прибежала, смеясь в кулачок.
– Да это не «товарищ». Сосед снизу, дрожит…
Тайный советник в шубе, но без шапки, подбородок держал высоко и вроде бы крепко, но седые волоски на пятнистой голове действительно дрожали.
– Мария Федоровна, простите великодушно, – поставленным барским голосом произнес он, но сбился и дал «фиксу», – простите, я по-соседски… у вас тут молодые люди, Мария Федоровна, иной раз постреливают…
– Разве? – наивно округлила глаза Андреева. – Я не замечала.
– Да-да, конечно, – торопливо забормотал тайный советник, – но пуля пробила у нас фортепиано. Может, и не от вас, а так просто залетела откуда-нибудь, но… жена очень напугана, Мария Федоровна, а я ведь всегда держался либеральных взглядов…
На лестнице послышались голоса, и за спиной тайного советника выросли люди. Он глянул и обомлел: таких людей он еще не видел. Это были высокие юноши в белых папахах и с черными усами, с широкими плечами и осиными талиями, с горящими глазами и сахарными зубами, не меньше десятка, не меньше десятка таких гусей… Оружие они несли открыто, не стесняясь его, а вроде бы гордясь.
– Марыя Федоровна Андреева? – произнес бархатным голосом головной боец. – Я Васо Арабидзе. Мы посланы к вам.
Сказав тайному советнику что-то успокоительное, Андреева пропустила грузин в квартиру.
– Прибыли к вам для охраны по поручению Никитича, – сказал Арабидзе.
– Это почему же нам такая честь, специальная охрана? – спросил, выходя в прихожую, Горький.
– На вашу квартиру готовится налет, – ответил Арабидзе. – В общем, Алексей Максимович, мы отсюда не уйдем. В квартиру не пустите, будем на лестнице сидеть.
– Проходите, проходите к самовару, – пробасил Горький.
Пока пробирались через толпу, некто, никем не замеченный, скользнул в туалетную комнату, а когда грузины скрылись в столовой, некто – шапку в руки и затопал по лестнице вниз.
Красин и Кириллов провожали Надю в Москву. Красин очень спешил. На вокзальной площади дожидался автомобиль, который должен был доставить его с Николаевского на Финляндский вокзал. В Таммерфорсе работала большевистская конференция РСДРП.
Надя была в модной ротонде, несла букет, смеялась, поднимая лицо, изо всех сил пыталась казаться веселой, беспечной барышней. Мужчины провожали ее взглядами. Кириллов нес огромную коробку конфет. Коробка под слоем шоколада была на три четверти заполнена медными капсюлями для «македонок».
– Кольберг и Наташа проехали благополучно, – тихо говорил Красин. – Если в купе заглянет офицер, ешьте конфеты. Уверен, что все обойдется. Передайте Павлу и Илье, что на Петербург в ближайшие дни Москве рассчитывать нечего. Здесь наши силы рассеяны. Совет парализован арестами. Москве нужно держаться как можно дольше. Главное – Николаевская дорога! После вашего проезда мы попытаемся взорвать полотно. От этого, может быть, зависит судьба восстания…
Подошли к желтому международному вагону с тускло светящейся бронзой и бархатом внутри. Возле вагона два подвыпивших кавалергарда провожали известную оперную певицу, шутили наперебой, хохотали, целовали даме ручки, но, увидев Надю, вдруг по-мальчишески разинули рты.
– Идите, Леонид Борисович, опоздаете, – тихо проговорила Надя и протянула Красину руку. Она глядела в сторону, но Красин все-таки выждал, собрав все силы, поймал ее ускользающий взгляд. Меньше секунды они смотрели глаза в глаза, потом рукопожатие их распалось, Красин приподнял шапку, круто повернулся и быстро пошел прочь.
Надя и Кириллов вошли в купе. Кириллов положил Надин сак в сетку, а коробку поставил на самое видное место, на столик. Крикнул, чтобы принесли вазу для цветов. Наступили самые тягостные для обоих минуты. Надя, конечно, отлично понимала, что чувства к ней ее «мужа» несколько отличаются от чисто партийных товарищеских чувств. Ей было жаль Кандида, и он был ей мил. Вот этот неуверенный, застенчивый взгляд, румянец, заливающий щеки, мягкая бородка – тип молодого русского помещика, грустного мечтателя… Кто скажет, что это один из самых страшных для властей боевиков, помощник неуловимого Никитича?
– Ну… не надо… Алексей Михайлович, милый… Идите уж… – прошептала Надя.
Кириллов обернулся в дверях купе.
– Берегите себя…
Поезд тронулся, застучал по рельсам. Мимо купе, шелестя шелками, приподняв высокомерно-оскорбленный носик, прошла певица, чуть-чуть, еле-еле покосилась на Надю. Больше, кажется, в вагоне пассажиров не было.
Надя закрыла дверь, расстегнула воротник платья, откинулась на мягких подушках. Она уже начала засыпать, когда раздался осторожный стук. Она вскочила, застегнула платье, приоткрыла дверь и увидела пуговицы жандармского мундира.
– Прошу прощения, мадемуазель…
Луна в арктических кольцах смотрела с высоты на баррикаду в районе Садово-Каретной. Над баррикадой тихо шевелился обмерзший красный флаг и торчали выставленные для поднятия духа чучела Дубасова и Трепова. Здесь было тихо, а вот с Кудринской доносилась непрерывная трескотня выстрелов.
Оттуда как раз и явилась на баррикаду пожилая женщина в барской добротной шубе и с простым крестьянским лицом. Она спросила начальника Кушнеровской дружины наборщика Алексея Кайровича, и ее ввели в помещение зеленной, где был теперь склад боеприпасов.
– Я от Седого, – сказала женщина Кайровичу. – Принесла вам печать ЦК для передачи сами знаете кому.
– Это вы – Антонина Григорьевна? – изумился Кайрович. Однажды ему довелось видеть эту женщину, мать самого Никитича, на конспиративной квартире. – Как же вы прошли через Кудринскую?
– Божьим промыслом, сынок, – улыбнулась женщина. Она сняла шляпку, вынула шпильки и извлекла из упавших на плечи волос печать ЦК РСДРП.
– Дела-а! – проговорил Кайрович.
Между тем дружинники покуривали у костра, мирно передавали друг другу чайник и пили из горлышка, и лишь один, огромный, с квадратными плечами, беспокойно ходил вокруг костра, щелкал затвором винтовки, заглядывал, словно томясь, за ящики в пустынную глубину Каретной.
– Слыхали? – крикнул он вдруг. – Иваново-вознесенцы-то молодцы – пулемет захватили! Там у них какой-то Фрунзе, боевой парень!
– Иди чайку попей, Англичанин, – сказали от костра. – Эка тебе не сидится.
– А чего же сидеть? Драгун ждать? Действовать надо, действовать! – закричал Англичанин Вася, а это был именно он при ближайшем рассмотрении. – Чай будем пить, они и про революцию позабудут! Эй, кто со мной? Пять человек, не больше. Сейчас мы им дадим шороху!
– Куда собираешься, Вася? – спросил, подходя, Кайрович.
– Партизанский рейд в аристократические районы, – засмеялся Горизонтов. – Что сказано в инструкции? Действовать маленькими группами, нападать и уходить. Верно?
– Верно, – сказал Кайрович. – Действуй в таком разе, ты человек военный.
Горизонтов осмотрел добровольцев, скептически крякнул, завязал башлык и дал пинка под зад гимназисту Пете. Остальные, четверо крепеньких рабочих пареньков, его устраивали. Сунув «маузер» за пазуху, он перепрыгнул через заграждение.
Пока пять силуэтов быстро удаляются по обледенелой улице, можно вкратце рассказать историю неожиданного появления в сражающейся Москве многократно оплаканного Лизой Берг Англичанина Васи. История в общем-то незамысловатая. Простреленное в трех местах и почти бездыханное тело Горизонтова вытащили из воды к концу боевого дня финские рыбаки. Месяца два его отхаживали на какой-то мызе в божьем краю, в немыслимой лесной глухомани, а потом переправили в Гельсингфорс, в особняк некоего шведа, ботаника, зоолога, вообще натуралиста, у которого Витя за короткое время окреп, обучился по-шведски и по-фински, насобачился делать чучела птиц и малых лесных зверей. Ученый швед и горничная его юная датчанка Сирьё нарадоваться не могли на такого юношу, но через некоторое время стали они замечать, что одновременно с тем, как укрепляются Витины мускулы, увеличивается его задумчивость и распухает кипа газет, которую он по утрам приносит с улицы.
Однажды он посмотрел на черепичную крышу с огромной сосулькой, на мохнатого ласкового ученого в окне мезонина, на Сирьё, смеющуюся из-за хлопающего под балтийским ветром промерзшего белья, и подумал, что жизнь эта нереальна, что это лишь декорация к сказкам Андерсена, что в то время, когда товарищи… В тот же вечер, покинув плачущую датчанку и огорченно сопящего шведа, Горизонтов отбыл в Москву, где как раз объявлена была всеобщая забастовка.
…Итак, он был уже второй день в Москве и жаждал действия.
Надя открыла дверь пошире. В проходе стоял сухощавый подполковник с моноклем в глазу. В конце прохода теснились три нижних чина.
– Прошу прощения, мадемуазель, вы путешествуете одна?
– Да, мсье, если не считать этой коробки конфет, – весело ответила Надя, поправляя волосы…
– Вы знаете, что в Москве волнения?
– Волнения? Какого рода? – При этом вопросе Надя настолько переиграла в кокетстве, что даже испугалась. Но, кажется, вытянутое, тонкогубое лицо жандарма не отразило никаких чувств.
– Волнения очень серьезного характера. Стрельба.
Одна-единственная мысль терзала Ехно-Егерна вот уже третий день. Оформить ее можно было бы примерно так: «Кабан дремучий Караев, мизерабль ничтожный, унизить мастера сыска, психолога тайной войны до досмотров в поездах! Зачтется это вам, чугунное рыло, зачтется…»
Ехно-Егерн взял было уже под козырек перед очаровательной юной дамой, как вдруг в поле его зрения попала обтянутая шелком бонбоньерка. Вчера и третьего дня он уже видел точно такие же роскошные большие коробки шоколада в точно таких же купе, и везли их молодые дамы примерно одного возраста. Надя удивилась: губы жандарма вдруг растянулись в любезнейшей улыбке.
