– А ну как перебьют вас всех в атаке, молодой человек? – спросила седая женщина, узловатые пальцы которой были сцеплены на столе.
– Это что за бабка? – тихо спросил Виктор у Вано Болквадзе.
– Эта бабка, между прочим, дорогой, в декабре проносила от баррикады до баррикады печать ЦК, спрятав ее в пучок волос. Мать Никитича… – печально ответил Вано.
Предложение Горизонтова было отвергнуто. Оставлен был как возможный вариант налет на поезд, в котором повезут Красина из Выборга в Петербург, если другие варианты спасения провалятся.
…Через несколько дней Антонина Григорьевна во время свидания с сыном передала ему пилки для оконной решетки.
На вершине горы, которая видна из камеры Красина, появится условный огонь…
Вторым ключом к спасению были законы автономной Финляндии. По этим законам финский сенат немедленно освобождал любого, арестованного на территории Великого Княжества, если тому в течение месяца не было предъявлено официального обвинения. Боевики прекрасно знали, как «любят» финны петербургское начальство, и рассчитывали на это. Но как добиться такой длительной задержки документов в Петербурге? Игнатьев и Кандид ломали себе головы. Рассчитывать только на неповоротливость жандармской бюрократической машины было рискованно…
На пятый день заключения Красина повели на допрос необычным путем. В кабинете начальника тюрьмы навстречу ему, сверкнув моноклем, предупредительно поднялся сухопарый жандармский полковник.
– Здравствуйте, любезнейший Леонид Борисович. Я приехал из столицы специально для того, чтобы продолжить наш так нелепо прерванный разговор.
Не стоило большого труда узнать в офицере давнего гостя, «прогрессивного промышленника».
Усадив Красина в кожаное кресло и не удержавшись все-таки от неистребимой жандармской привычки предлагать подследственным папиросы, Ехно-Егерн действительно как ни в чем не бывало начал плести вдохновенную канитель о развитии Сибири, о новой Америке, о захватывающих перспективах. Красин молча слушал, потом улыбнулся в бородку. Полковник тут же поймал эту улыбку.
– Понимаю, Леонид Борисович, вам кажется, что я стараюсь запудрить вам мозги. Понимаю, понимаю… Но, видите ли, меня толкнули к разговору с вами отнюдь не следственные соображения, а чисто психологический интерес. Следствию давно уже все известно, и в допрашивании вашей персоны нет никакой необходимости…
– Что известно следствию, господин полковник? – осведомился Красин. – То ли страшное преступление, что я давал из своих личных средств на нужды левых партий? Другого криминала за собой я не знаю…
– Зачем эта детская игра? – улыбнулся Ехно-Егерн. – Следствию известно, что вы главарь боевой организации эсдеков, знаменитый, ох, печально знаменитый в наших кругах Никитич. Вы будете проходить по делу Петербургского комитета РСДРП. Кстати, комитет на сегодняшний день уже полностью арестован, до одного человека. И все нашли в себе мужество сознаться…
Красин усмехнулся и пожал плечами:
– Какой Никитич? При чем здесь комитет РСДРП? Поистине, господа, вы хотите из дохлой мухи сделать дохлого слона!
Ехно-Егерн вздохнул, махнул ладошкой.
– Ну хорошо, хорошо, не будем об этом. Я уже вам сказал, что испытываю к вашей персоне не профессиональный, а психологический интерес. Вы интересны мне как личность. Я изучил детальнейшим образом обе стороны вашей деятельности и поражаюсь, милостивый государь, просто поражаюсь, как можно сочетать столь успешную и плодотворную созидательную работу с работой ужасающей, разрушительной? Редкий феномен раздвоения личности? Нет, нет и нет! Мне кажется, Леонид Борисович, что вы созидатель до такой высокой, гипертрофированной степени, что тяга к созиданию принимает у вас уже свой противоположный смысл…
– Да вы философ, – усмехнулся Красин, внимательно глядя прямо в глаза полковнику. Глаза эти стали вдруг стремительно расширяться.
– Нет, я не философ, я знаю это по своему опыту. Моя профессия – это спасение человеческих жизней, не так ли? Ну, вам кажется, что не так, но это неважно, важно, что я так себя осознаю. Я спасатель, спасатель, спасатель до такой высокой степени, что… иногда мне почти непреодолимо хочется убить!
Полковника вдруг всего передернуло, пальцы его сжали ручки кресла, голова упала на грудь.
– Полковник, полковник, – укоризненно проговорил Красин, – этак мы с вами погрузимся в пучины патологии. Возьмите себя в руки.
Ехно-Егерн уже улыбался ему в глаза блестящим, как Шпицберген, моноклем.
– Личность ваша столь значительна, Леонид Борисович, что невольно хочется сравнить свою скромную персону с вашей. Видите ли, я считаю себя патриотом своей родины, не таким патриотом, как эти дурно пахнущие господа из союза Михаила Архангела, а настоящим патриотом, патриотом сознательным, но ежеминутно готовым к самопожертвованию. Так вот, Леонид Борисович, представьте себе, мне кажется, что и вы в своей двусторонней деятельности видели какой-то своеобразный патриотизм, не так ли? Ответьте мне, пожалуйста…
– Не знаю, что вы имеете в виду, говоря о моей двусторонности, – холодно начал Красин, – но что касается патриотизма, то я именно патриот своей страны, и это чувство, пожалуй, самое сильное из тех, что одухотворяют мою жизнь.
– Прекрасно сказано! – вскричал, словно экзальтированный гимназист, Ехно-Егерн. – Я чувствую, что мы найдем с вами много точек соприкосновения, Леонид Борисович. Нам предстоит еще много бесед, но уже в Петербурге, через неделю. Мы во многом сойдемся, уверен, во многом… Я постараюсь уберечь вас от знакомства с тем предметом, который господин депутат Родичев так неосторожно назвал «столыпинским галстуком». Кстати, как вы относитесь к Столыпину?
– А вы? – усмехнулся Красин.
– Я его боготворю, – медленно и раздельно проговорил полковник. Монокль отсвечивал металлическим светом. Глаза за ним не было видно.
Красин весело рассмеялся, словно никакого упоминания о петле и не было здесь несколько секунд назад.
– Вот видите, полковник, обнаружилось у нас с вами уже первое расхождение.
– Незначительное, Леонид Борисович, – заглядывая в лицо Красина безжизненным, но острым, как шуруп, глазом, медленно проговорил полковник, – совершенно не-зна-чи-тель-ное…
«Уж не думает ли этот тип сделать из меня провокатора?» – невесело и устало подумал подследственный.
Раскинувшийся на бархатных подушках в отдельном купе полковник Ехно-Егерн под монотонный стук колес видел незамысловатый сон.
…Бесшумно отодвинулась дверь, и в купе деликатно, бесшумно проникли трое и сели на противоположный диванчик. Один был безусый голубоглазый юноша с огромными квадратными плечами, второй – обаятельный господин с мягкой бородкой, а третий – рыжеус-железноглаз карательного вида. От этого третьего Ехно-Егерн и вскрикнул, и пришел в себя, и сел на диванчик, вопросительно потянувшись за оружием. Стоит ли, мол, вооружаться?
– Кобура ваша пуста, – сказал обаятельный господин. – А у нас на троих шесть пистолетов.
– А где моя охрана, господа? – спросил полковник.
– Охрана ваша спит глубоким сном, коим можете заснуть и вы сейчас, или завтра, или через неделю, в любой день…
– Как избежать этого, господа? – поинтересовался полковник.
– Очень просто. Забыть о деле инженера Красина не меньше чем на полтора месяца. Бумаги на Красина должны прийти в Выборг не раньше этого срока. Думаю, что при вашем расторопном аппарате сделать это будет нетрудно.
– Понимаю, – пробормотал Ехно-Егерн. – Вы хотите воспользоваться финским законом и через месяц вытащить Никитича из тюрьмы, если не прибудут обвинительные бумаги… Но как вам это удастся, господа?
– Это уж не ваша печаль, – буркнул голубоглаз.
– И вы не убьете меня, господа?
Железноглаз усмехнулся.
– Вы устроитель засады в доме Бергов, полковник, но вы останетесь живы, только если задержите бумаги Красина. В противном случае вы будете приговорены.
Все трое встали.
– Адью! Гуд бай! Ауфвидерзейн!
– Прощайте, господа! Я сделаю то, что вы хотите…
«Боже мой, как просто, как глупо… Улетели мои генеральские погоны». – Ехно-Егерн зарыдал и стал кусать подушку.
– Ну что ж, товарищи, с полковником обошлось как нельзя лучше.
– Я думаю, что на него можно положиться. Страха ему хватит не на полтора месяца, а на полторы жизни.
– И все-таки сегодня нужно пробовать первый вариант.
– Ты уверен, Илья?
– Нельзя рисковать. Никитич должен быть на свободе, а уповать на одного этого полковника и на связи в Гельсингфорсе нельзя.
– Канонир прав, товарищи…
– …посмотрите, только осторожно, господин капитан, видите, он перепиливает решетку. Он почти уже кончил работу и может вылезти во двор по первому сигналу.
– А стены?
– Под стеной они наверняка уже заложили фугас. Я думаю, что сигнал будет дан с горы…
– Вы догадливы, Форк. Будете переведены в Петербург.
– За что, господин капитан?! Рад стараться, господин капитан!
«Ну вот он, каменный мешок… четыре шага по диагонали, взад-вперед, взад-вперед, как в молодости… одно утешение – воспоминание о тюремной молодости… Инженер Красин – в каменном мешке, Никитичу грозит казнь… казнь – короткое и совершенно точное слово, не допускающее никаких оговорок… «столыпинский галстук»… о, сколько юмора в этих словах… недаром говорят о юморе висельников… Впрочем, решетка уже подпилена, и на горе каждую минуту может появиться огонь… Тогда сразу – бросаться! Пусть уж лучше пуля оборвет жизнь или удар штыком…»
Красин мерно вышагивал по камере взад-вперед…
Виктор приближался к кустарнику, где он должен был занять позицию и по световому сигналу Саши Охтенского с горы метнуть бомбу к тюремной стене и взорвать заложенный ранее заряд. Все было детально разработано, боевики в укрытиях вокруг тюрьмы ждали взрыва. Виктор смотрел на тлеющие угли предвесенного заката над ледяным еще заливом, и ему чудилась пенная стена океанского прибоя, бесконечная полоса песчаного пляжа, он сам, Горизонтов, обнаженный и мощный, бесстрашный и вечный человек, и маленькая фигурка, бредущая к нему под закатными лучами, – бессмертная его любовь…
– Ты знаешь, кто это такой? – возбужденно зашептал один филер другому. – Это страшный бандит Англичанин Вася. Я от него еле ноги унес в Москве.
– Будем брать живым?
– Рехнулся? Он нас сам возьмет живьем. Целься лучше. Прихлопнем на месте.
Горизонтов вынул часы и взглянул на гору – сигнал запаздывал уже на две минуты. Откуда он мог знать, что Саша Охтенский в эти минуты ведет бой с засадой!
Он положил часы в карман, и в это время одна пуля, а за ней другая, третья, четвертая… целый пучок смертельных пуль пробил его тело. Он закрутился, как бы пытаясь смахнуть эту нелепую напасть, но тут страшный удар оборвал его сознание.
