Канун научной революции в области историографии

при малом экцентрисситете орбиты. – А вот в биологии переход от визуальных наблюдений к применению микроскопа никакой научной революции не произвел, поскольку не сложилась какая-либо парадигма относительно размеров живых существ.

Но что дало применение телескопов в астрономии? Ведь звезды даже в телескоп выглядят звездами, то есть светящимися точками! – Да, для звездной астрономии результат применения телескопов стал несколько иным: число наблюдаемых звезд увеличилось на несколько порядков. Но вот для планетной астрономии применение телескопов стало поистине революционным: планеты стали выглядеть не как точки, а как диски. И теперь появилась возможность различать их детали.

Какую же аналогию можно провести в историографии? Какой инструмент позволил историкам приблизить происшедшее историческое событие настолько, что его можно было бы посмотреть вблизи, а иногда и пощупать руками? – Полагаю, что таким мощным «телескопом» историка стали археологические раскопки.

Роль археологии в историографии.

Представим себе, что вместо крохотного диска планеты астрономы XVII века получили бы огромные фотографии внешней поверхности планет-гигантов, но без атмосферы и без каких-либо пояснений. Возможно, они бы догадались, что речь идет о планетах-гигантах, но какая фотография соответствует Юпитеру, какая – Сатурну, а какая Урану или Нептуну – это было бы неясно. Кроме того, обилие деталей рельефа совершенно сбивало бы с толку и порождало кучу вопросов, на которые еще не было бы ответов. Ибо вместо поэтапного продвижения планетная астрономия получила бы лавину неизвестных данных.

С астрономией, слава Богу, этого не случилось. А вот в археологии получилось именно это: на нее обрушилась лавина новых данных, которые она просто не смогла переварить. Появились древние предметы в виде фрагментов и следов пребывания в земле, но во всей конкретике их бытования! Скажем, раскопки на месте древнего сражения подтвердили само его наличие в виде находок стрел, бронзовых накладок на колчаны, отдельных деталей лошадиной сбруи и воинских доспехов. Оказалось, что принимало участие в сражении несколько различных этносов с различными доспехами, но из отдельных фрагментов цельная картина никак не складывалась. То есть, для подтверждения самого факта сражения найденных артефактов оказывалось избыточно много, а вот для прояснения того, каким было вооружение воина того или другого племени, или какой была сбруя их коней, данных оказывалось исключительно мало. И на два самых жгучих вопроса, кто и когда, археология дает очень уклончивые ответы. Вместо этого она часто перечисляет иное, что найдено.

Археология, к большому сожалению, пока дает ответы в духе «консультанта» из пьесы А.Н. Островского «Женитьба Бальзаминова»: на вопрос, кто украл, он говорил: «думай на рябого», или «подозревай косого». Археологов спрашивают: «Кто здесь находился?» Они отвечают: черняховцы. Когда? – В поздней античности. А кто такие черняховцы? – Представители черняховской культуры. Кто именно, мы пока не знаем. Одни исследователи полагают, что это готы, другие – что предки славян, трети высказывают иные суждения. – Когда именно в поздней античности? Это тоже пока не определяется ни с точностью до десятилетия, ни даже с точностью до полувека.

Таким образом, на сегодня историки мыслят годами и народами, археологи – эпохами и культурами. При столь широкой трактовке исторической реальности (несмотря на полную конкретику находок!) данные археологии могут быть подогнаны в ряде случаев под взаимоисключающие исторические гипотезы.

Место археологии в современной историографии.

Казалось бы, что при таком огромном количестве данных, которые добывает археология ежегодно, она должна была бы давно стать локомотивом историографии, таща ее за собой, как прицепные вагончики. В действительности этого не происходит. Археологические данные приводятся историками крайне редко – и это несмотря на то, что содержание археологических подразделений обходится в десятки раз дороже, чем подразделений «чистых» историков. В чем же дело?

Можно было бы назвать десятки разных мелких причин, которые важны сами по себе и которые могли бы объяснить данное положение вещей. Однако я усматриваю одну, которую боятся озвучить как историки, так и археологи. А именно: как это ни прискорбно, но в целом археология не подтверждает историографию.

Рассмотрим опять тот же самый пример. Скажем, мы хотим подтвердить факт наличия сражения в определенной местности, начинаем раскопки и находим фрагменты нескольких стрел. Подтверждает ли это наличие сражения? Если не задумываться, то да. Если задуматься, то нет, ибо если копать в другой местности, где сражения не было, то и там мы тоже найдем фрагменты стрел. Ибо в тот период, когда существовали лук и стрелы, фрагменты стрел можно найти во всем ареале их бытования. Следовательно, археолог должен не просто найти некоторое количество стрел, но плотность находок этих фрагментов должна существенно превосходить плотность находок фона, то есть плотность находок в других местностях. Однако в ряде случаев такая задача археологами не ставится, и потому просто находки фрагментов стрел хотя и оказываются неким подтверждением, но ненадежным.

Генрих Шлиман раскопал некоторый древний город на холме Гиссарлык, который по его предположениям являлся легендарной Троей, и нашел целый ряд предметов. Но ни на одном из них не было надписи ТРОЯ, так что до сих пор ряд археологов сомневается в том, что был найден именно этот город. Кроме того, зная авантюрный характер этого немецкого энтузиаста, некоторые археологи сомневаются вообще в принадлежности найденных вещей раскопанному холму, подозревая, что они были похищены из каких-то раскопок в России. А ведь речь идет, казалось бы, о наиболее важных достижениях археологии!

Почему не эффективна археология.

Оставим сейчас в стороне вопрос о подделках, поскольку фальсификаторы существуют во всех науках. Но что обычно археология считает своим достижением? Установление некоторой археологической культуры, отличающейся от другой по некоторым предметам из определенного археологами комплекса. Развитие какого-то региона, с точки зрения археологии, это смена в нем археологических культур. Часто за каждой такой культурой стоит свой этнос.

Чтобы продемонстрировать этот метод, представим себе, что некие археологи будущего, раскапывая городские поселения ХХ века н.э. обнаружат во многих помещениях патефоны. Разумеется, внешняя пластмассовая коробка может не сохраниться, но металлический раструб под диском и сам стальной диск, хотя и в сильно проржавевшем виде, сохранятся. По этим останкам трудно будет понять назначение данного инструмента, однако, данную археологическую культуру вполне законно можно будет назвать культурой дисковых раструбов. Другие археологи, раскапывая окраины города, могут наткнуться на несколько трупов убитых в начале нашего века его жителей. На шее у скелетов могут находиться поврежденные временем останки мобильных телефонов с кнопками, из-за чего археологи буду вправе назвать находки данного периода культурой кнопочных амулетов. А когда выяснится, что женщины культуры дисковых раструбов («раструбницы») ходили в юбках, а женщины культуры кнопочных амулетов («амулетницы») носили брюки, различие в данных культурах будет доказано. Получится, что в Европе «амулетники» вели наступление на «раструбников», пока их полностью не завоевали. Вот так археологи будут трактовать вполне знакомую нам реальность на вполне законном основании – смене материальной культуры за небольшой отрезок времени в пределах изучаемого пространства. Недаром в первые годы советской власти Институт археологии назывался Институтом материальной культуры.

Как показывает данный пример, смена материальной культуры отнюдь не всегда означает смену этноса. Одним из мощных этногенетических факторов является язык. Если язык при смене материальной культуры сохранился, значит, этнос просто принял культуру иной эпохи, но не исчез.

Эпиграфическая картина мира.

Изучением надписей на вещевых находках занимается специальная дисциплина, эпиграфика. К сожалению, ее роль в археологии не просто мала, а, можно сказать, ничтожна. Чаще всего эпиграфист может прочитать какую-нибудь длинную цитату из Библии, написанную на подаренном какому-нибудь монарху золотом сосуде, которая плохо читается обычным человеком из-за незнания многих особенностей древнего письма. Это почти ничего не добавляет к характеристике сосуда. Поэтому на целый НИИ вполне достаточно иметь одного штатного эпиграфиста.

Гораздо важнее роль эпиграфики в тех случаях, когда надпись сделана шрифтом другого народа. Тогда эпиграфист вполне надежно может произвести атрибуцию найденного археологического памятника по языку надписи. Если невозможно определить язык, то можно определить хотя бы тип письма, что, конечно же, гораздо хуже. Так, латиницей пишут не только народы Западной Европы, но и славяне, арабским письмом – тюрки, персы, а также народы Афганистана и Пакистана, германскими рунами – как германцы, так финны и балты. Поэтому важно не просто определить тип письма, но и прочитать надпись. Этим решается не только задача определения языка надписи, но и дается понимание назначению предмета.

И вот тут возникает удивительная вещь. Если отвлечься от латиницы и кириллицы, то надписи, например, германскими или тюркскими рунами в своем большинстве не читаются. Так же не читаются и многие арабские надписи Руси.

Перейдя теперь к эпиграфической картине мира, можно сказать следующее: вполне сносно читаются латинские, греческие и кирилловские надписи. Однако, к сожалению, они малосодержательны. Несколько хуже дело обстоит с семитским письмом – еврейскими, арабскими, аккадскими, египетскими надписями. Тут читается далеко не все. Надписи германскими рунами (старшими, младшими, норвежскими, англосаксонскими) тоже имеют ряд совершенно нечитаемых текстов. Среди примерно шести типов тюркских рун читается только один – орхоно-енисейский. Этрусские надписи вроде бы читаются, но понять содержание практически невозможно. В отношении чтения венетских, ретских, фракийских, иллирийских и других надписей Европы делаются только первые шаги.