безвкусным, убогим, скучным, никакой духовности и красоты».
Спору нет, длительное путешествие по американскому континенту принесло пользу. Оно расширило круг знаний и обогатило интересными впечатлениями Качалова-художника. Однако пребывание за рубежом в течение почти двух лет имело и «обратную сторону медали».
«Доволен ли я жизнью? — писал в то время Василий Иванович одному из московских друзей. — Все чего-то не хватает и что-то ужасно лишнее. И, честное слово, не для того, чтобы сказать тебе приятное, в Москве — верю и чувствую — было бы в тысячу раз лучше».
Делая это признание, Качалов не покривил душой, но, вероятно, чтобы не огорчать друга, сказал только полуправду. На самом деле он тогда переживал тяжелый внутренний кризис.
Все более тянуло Василия Ивановича на родину, в дорогую его сердцу Москву. Тяга домой была особенно сильной оттого, что он чувствовал, как необходимо Художественному театру скорее вернуться на родную почву. Правдиво, откровенно делился Василий Иванович с Немировичем-Данченко своей болью;
— Разлюбил я наш теперешний театр в поездке. Много он теряет при «экспорте», хотя в то же время напоминает банку с консервами. Когда на сцене раскрывается эта банка, это еще не так плохо и для нетребовательного вкуса даже приемлемо: аромата и свежести нет, но для широкого употребления еще может сойти. А вот когда мы сами, промеж себя заглянем в эту банку, то уже делается неловко и грустно и мы отворачиваемся от банки и друг от друга… Хочется зацепиться за что-то свое, живое, выскочить из круга теней.
Мечта видеть «свое, живое» осуществилась только в августе 1924 года, когда Художественный театр вернулся в Москву.
Радостный миг! Очевидец выразительно описывает переживания Василия Ивановича в те дни:
«Качалов был страшно счастлив, что вернулся, весь дышал весной. С обычной беспечностью своей, такой милой и открытой, он сообщил, что как-де хорошо, что во дворе Художественного театра из дворницкой ему переделали квартиру. В этой дворницкой, занесенной снегом и напоминающей мещанский домишко на окраине уездного города, с нелепой сонеткой, с крылечком о трех ступенях, с обившейся клеенкой на рассохшихся дверях, с низким входом, так что надо нагнуться, переступая порог, Качалов, из дальних странствий возвратясь, возвеличенный европейской и американской славой и пропечатанный в самых разноязычных газетах, снова обрел себя, свою московскую сущность, свой родной чернозем, свой корень».
Триумфальное странствование за границей казалось тогда Качалову далеким сном. Сном, который не хотелось повторять.
ГАРМОНИЯ
Помните, моя задача — учить вас тяжелому труду
актера и режиссера, а не радостному
времяпрепровождению на сцене.
Театр извечно был искусством коллективным. И все же всегда какое-либо одно имя сияло в нем яркой звездой. Даже когда все созвездие блистало талантами.
Художественный театр не являл исключения. Труппа, которую так бережно «коллекционировали» Станиславский и Немирович-Данченко, насчитывала много выдающихся артистов. Но среди них был легендарным Качалов.
Фамилия актера, игравшего «двух баронов», Юлия Цезаря, Бранда и другие роли в Художественном театре, на афишах не выделялась крупным шрифтом. И реклама не кричала о его выступлениях. Тем не менее участие Качалова в спектаклях служило неизменной приманкой для зрителей. Ведь красота — обещание радости. А слово «красота» как-то само собой ассоциировалось с его именем.
Когда афиши сообщали о спектакле «У врат царства», в котором Качалов играл главного героя Ивара Карено, то очередь за билетами у кассы Художественного театра, обычно длинная, становилась бесконечной.
Эта пьеса К. Гамсуна в Художественном театре обрела судьбу совсем неожиданную. Драма с ницшеанской направленностью прозвучала со сцены передового русского театра как произведение бунтарское. Ученый-философ Ивар Карено в трактовке Качалова из воинствующего индивидуалиста превратился в яростного борца против гнилых либералов и предателей.
Привлекательный качаловский Ивар победил гамсуновского героя, мечтавшего о «сверхчеловеке» и «великом деспоте». Пьеса обрела направление иное, чем замыслил автор. Карено испытывал трагедию одиночества, фанатически боролся с рутиной и с компромиссами буржуазного общества. Мужество, бесстрашие и простота его вызывали горячее сочувствие.
В столкновении с ренегатом Иервеном и либеральным профессором Хиллингом от Ивара Карено требовались твердая воля и убежденность. В процессе борьбы он столкнулся и с угрозой расстаться с женой Элиной. Но даже ради нежной любви к жене Ивар не изменяет своим принципам и, находясь на грани разорения, не уступает торжествующему мещанству.
Качалов — Карено по-ученому рассеянный и одновременно сосредоточенный, мягкий и наивный до беспомощности во всем, что не имеет отношения к его работе. Он непреклонен, если дело касается убеждений. А когда пытается поступить, как обычно поступают окружающие люди, ему не удается сломить себя.
Образ, построенный на душевных нюансах, психологически ажурный, покорял зрителей своей сложной правдой. «Бунт Карено, — говорил Качалов, — это подлинно человеческий, благородный бунт. Я любил за внешней мягкостью и лиризмом Карено ощутить и раскрыть большое и упорное человеческое негодование и возмущение. Это был протест против несправедливости реального мира, против ограниченности, жестокости, никчемности тогдашнего нашего общества».
Слова примечательные! Они рисуют не только портрет, но и самого художника. В человеческом облике Качалова не было ни благостности, ни примиренчества. Гармония, которую обычно отмечали в его характере, была особого рода. Рождалась она прежде всего от его богатой и щедрой души, от его высокого интеллекта художника.
Оттого и сам Качалов при всей своей мягкости и лиризме был упорен и стоек в жизненных столкновениях. Кстати, успех в роли Карено пришел к нему не сразу. В Петербурге одновременно эту роль играл артист Бравич. Рецензенты, сравнивая обоих Карено, склонялись не в пользу московского исполнителя. По их мнению, Качалов «старательно играет героя», создает образ «недалекого педанта, расслабленного мужчины, честного, философствующего обывателя», у которого нет «обаяния силы, представляющей основу влечения к Карено его Элины».
Критические стрелы вонзаются глубже и жалят больнее обычных, а если они отравлены ядом недоброжелательства, то могут нанести тяжкие раны.
Поначалу немало горьких замечаний пришлось выслушать Качалову о своей трактовке Ивара Карено. Однако огонь критики лишь закалил его, и он мужественно сделал полезные выводы. А сделать их было весьма нелегко, так как суждения критиков были противоречивы.
Как разобраться, где правда в разноголосом хоре, если в нем звучат и слова, которые слышать особенно лестно. Отчего бы им не казаться самыми верными?
Уже после премьеры «У врат царства» одна московская газета писала о качаловском Карено, что это «едва ли не самый совершенный из всех образов, созданных артистом» и что он «предстал прямо в ослепительном блеске».
Как не уцепиться за такую восторженную оценку и, решив, что она самая справедливая, не отвергнуть остальные — отрицательные! И как не заблудиться в разноречивости мнений, когда каждый критик авторитетно настаивает на своей правоте! Не мудрено в подобном положении потерять всякую
