Убедительное доказательство тому, что, находясь уже много дней в пути, Нансен резко изменил маршрут всей экспедиции. Почему так получилось?
По первоначальному плану конечной точкой маршрута был Кристиансхоб, находящийся на расстоянии шестисот километров от восточного берега.
На пути туда навстречу дул сильнейший ветер. Он не только затруднял движение людей, но, дуя прямо в лоб, не позволял пользоваться парусами. Да, парусами, которые изобретательные путешественники соорудили из имевшихся под рукой материалов и установили на своих санях. Так, используя силу природы, они заметно облегчили свой изнурительный труд.
По расчетам Нансена встречный ветер мог продержаться долго, что не позволило бы добраться до Кристиансхоба к половине сентября, когда уходили последние суда в Данию. В таком случае пришлось бы зимовать в Гренландии.
Несколько южнее Кристиансхоба находится датская колония Готхоб, расстояние до которой значительно короче — на целых сто тридцать километров! И, повернув туда, можно надеяться на попутный ветер. Правда, большой участок этого пути занимает обнаженная земля, где саням не пройти. Кроме того, на протяжении ста километров перед Готхобом надо одолевать высокие горы, огибая глубоко врезающиеся в них фиорды.
И все же, тщательно взвесив все «за» и «против», Нансен решил изменить первоначальный маршрут экспедиции. Сильнейшим аргументом в пользу такого решения послужило и то, что материковый лед в направлении Готхоба еще никем не был обследован, и потому сведения о нем представляли большой научный интерес. А район Кристиансхоба уже дважды посетил и описал Норденшельд.
Действительно, с помощью попутного ветра сани довольно быстро продвигались к Готхобу. Но иногда ветер свежел, переходил в бурю с метелью. Буря неистовствовала подолгу, заставляла укрываться в палатке и зарываться поглубже в спальных мешках. Едва непогода стихала, путешественники откапывали палатку, погребенную в сугробах, и продолжали идти к западному берегу.
Семнадцатого сентября исполнилось ровно два месяца с тех пор, как экспедиция покинула «Язон». Случилось так, что в этот день в рационе было масло — событие, всегда подымавшее общее настроение. И то был первый день, когда внутри палатки на стенах не свисал густой иней. Во время завтрака вдруг все услышали щебетание птиц. А вскоре, когда начался обычный санный поход, показалась летящая пуночка. Если пуночка на восточном берегу слала последний привет земли, то эта как будто радостно говорила: «Добро пожаловать на западный берег!»
Хорошие предвестия оправдались. Через несколько переходов путешественники заметили на горизонте какую-то темную точку. Лопарь Балто, обладавший очень острым зрением, закричал первый: «Земля впереди!» То оказалась гора, за ней показалась другая, пониже.
Всех охватил бурный восторг: наконец-то перед ними земля, для достижения которой потрачено столько сил. Налетевшая пурга скрыла вершины гор, однако не могла погасить радости. Несмотря на буйные порывы метели, путники быстро устремились навстречу земле.
Падая на высоких застругах, проваливаясь и выкарабкиваясь из трещин, не делая остановок для отдыха, двигались они к западу. Спустилась ночь, а они шли и шли. Нансен вел всех, ощупывая путь палкой. Узкие трещины он словно не замечал. Все же темная пасть провала во льду заставила его остановиться. Только тогда он приказал сделать привал, чтобы опасное место обойти на рассвете.
День прошел в таком радостном возбуждении, что, лишь ложась спать, Нансен ощутил сильнейшую боль в обеих руках: они были отморожены. А на следующее утро обнаружилась и другая беда: накануне он забыл завести часы. И Свердруп тоже забыл, экая досада! Точное определение долготы места стало невозможным.
Жизнерадостного Нансена, казалось, ничто не могло привести в уныние. Вот как он описывает то утро: «Когда мы выглянули из дверей палатки, перед нами простиралась земля в виде высоких горных вершин — какое чудесное зрелище!.. Вершины гор покрывал свежий снег, а между ними темнели глубокие пропасти. Мы чувствовали, что в глубине их лежат фиорды, которых пока не видно.
В это утро мы совершили трапезу спокойно и не торопясь, вскипятили чаю и ели козий сыр с овсяными галетами. Даже Равну сиял, он говорил, что чует запах обнаженной земли и мха».
Скромные радости длились недолго. После «праздничной» трапезы снова продолжался поход. Ветер стих, потому всем пришлось самим впрячься в сани. К вечеру поднялась буря с градом. Град бил в лицо, а ветер кидал сани из стороны в сторону. На следующий день повалил снег. Идти стало еще труднее, так как исчезла всякая видимость. Изрытый трещинами лед стал непроходим.
И даже в этих условиях Нансен нашел повод для радости. Однажды Нансен, Свердруп и Кристиансен, связавшись вместе веревкой, вышли на разведку местности. Среди острых заснеженных гребней показалась темная ямка. «Не вода ли?» — подумал Нансен, но, прежде чем объявить об этом спутникам, осторожно ощупал палкой поверхность ямки. Да, там была вода!
«Радость наша не знала границ, — пишет Нансен. — Мы бросились на снег, прильнули ртом к воде и принялись пить. Мы так долго томились жаждой, получая лишь небольшие порции воды, что пить сколько душе угодно было несказанным удовольствием… Этого вечера, когда мы в первый раз за весь поход по материковому льду напились вволю, мы не забудем никогда!»
Еще с большим восторгом путешественники ступили на землю. Едва началась каменистая почва, они тотчас скинули с сапог шипы, которыми пользовались для ходьбы по льду. И все «с легкостью резвящихся оленей» принялись бегать по земле. Страшный материковый лед, наконец, был позади! Впереди простиралась обнаженная земля, прорезанная долинами — путь к морю… Об этом моменте Нансен писал: «Нельзя выразить словами, что значит почувствовать под ногами землю и камни, пережить блаженство, ощущая, как ноги мнут зеленую поросль… Впервые за все путешествие мы улеглись на высокой мягкой траве. Мы растянулись на ней, с наслаждением вдыхая нежный горный воздух, пропитанный чудесным запахом, похожим на запах хвойных деревьев; его распространяло какое-то встречавшееся здесь растение. Перед палаткой мы развели большой костер. После ужина курильщики набили трубки мхом и растянулись вокруг горящего костра с дымящимися трубками, чтобы как следует почувствовать, что все мучения, перенесенные на материковом льду, уже позади. Была дивная ночь…»
Высокие горы и глубокие долины затрудняли дальнейший путь. Скудные запасы продовольствия экспедиции были уже на исходе. Следовало спешить. И Нансен решил пойти на риск: вместе со Свердрупом отправиться через фиорд в Готхоб, чтобы оттуда срочно прислать продовольствие.
В экспедиции не было подходящего судна для такого плавания. Но разве могло что-либо остановить человека, для которого принятое решение означало исполнение.
К сооружению лодки приступили немедленно. Два бамбуковых шеста и лыжная палка послужили основанием ее корпуса. Для шпангоутов использовали ивовые прутья, а на обшивку пошел пол палатки. Хотя главным инструментом являлся только топор, а протыкать жесткую парусину приходилось голыми пальцами, без наперстка, все же лодку удалось смастерить в один день.
То было неказистое суденышко, короткое и широкое, напоминавшее черепаху. Зато оно выдерживало на воде двух человек и кое-как могло двигаться при помощи весел, сделанных из вилообразных ивовых веток, на которые натянули брезент. Хуже всего оказались сиденья — очень узкие и жесткие: одно из штатива теодолита, другое — из тонких бамбуковых палок. Нансен утверждал, что то были самые узкие сиденья, какими ему приходилось когда-либо пользоваться, отчего через самое короткое время известная часть тела болела жестоко.
Крошечная скорлупа еле справлялась с крутыми волнами и с трудом выдерживала жестокий встречный ветер. Все же, хотя и медленно, она приближала к заветной цели на западном берегу. Нансен был в отличном настроении и с юмором похваливал свое утлое суденышко за то, что «ни одна капля воды не попадает в него, кроме той, что хлещет через дно». Плывя в лодке, он застрелил шесть больших голубых чаек. Чаек ощипали и недолго поварили в кастрюле. Наконец после длительного недоедания удалось как следует насытиться. Свердрупа потом спрашивали, хорошо ли были вычищены птицы.
— Право, не знаю, — отвечал он. — Я видел, что Нансен что-то тащил из них, это была, наверно, часть кишок, а все остальное пошло в суп. Но лучшего я никогда не ел!
Нансен разделял мнение своего спутника. Стоит целиком привести его слова, они примечательно характеризуют самого Нансена, в душе которого поэтическое восприятие жизни всегда преобладало над трудностями и грубостью быта: «Мы раздирали птиц зубами и ногтями, и скоро первые две, сваренные в
