Он и в рассуждениях на отвлеченные темы не очень-то силен. Штангу поднимать научился, говорить и думать – пока нет. А тут еще при таких скудных ораторских данных как бы пересказ как бы американского фильма (уж конечно, менее тупых Пауэрлифтинг не смотрит!), который мне как бы до голубой звезды, как бы виднеющейся над фонарем!
Зарезать меня без ножа проще простого. Я привыкла ко вшам, оккупирующим трупы бомжей, но никогда не пойму, зачем люди заводят паразитов в своих словах и мыслях.
Когда мы въезжаем в Озерск, от моих планов забыть о странных полупрозрачных фигурах, случайно сфотографированных Стасом, не остается и следа. Вывеска интернет-кафе вдруг заставляет меня сделать стойку, вылитая собака Павлова, ждущая пищи.
Может, стоит попытаться найти подробную информацию о Вуду? А что, если Айо каким-то загадочным образом смогла... не знаю, как точно сформулировать... если она смогла вызвать души людей, которые когда-то жили в этом замке?.. Ведь появилась откуда-то эта парочка, запечатленная на случайном дружеском снимке? Я не могу понять, как это возможно. Однако мы все видели фотографическое изображение привидений своими собственными глазами! А судя по кинематографу, именно те, кто исповедует культ Вуду, могут с легкостью призвать давно ушедших в мир иной.
В итоге я визжу:
– Притормози!
Но пальцы вдруг нащупывают в кармане куртки подаренную Айо куколку, и я физически чувствую, как наполняюсь светлой радостной энергией. Исчезла легкая боль, постукивавшая по затылку, в глазах прояснилось.
– Извини, пожалуйста. Володя, поехали дальше!
Дело не только в том, что мне начинает нравиться подруга Панина, неожиданно презентовавшая странную занятную вещицу. Просто я вспомнила, что замок битком набит не только привидениями, но и журналистами, у Юли или Стаса наверняка есть с собой ноутбуки. Да и вообще, в самом замке доступа к Интернету, скорее всего, не может не быть, сегодня Всемирная паутина намертво затягивает любое мало-мальски функционирующее предприятие.
Вован покорен. Счастливо улыбается. Поглядывает на меня искоса. Еще немного, еще чуть-чуть – и сообщит что-то концептуальное, парень так старательно помогает себе мыслить суровой морщинкой на лбу и прикушенной губой.
– Наташ, а ты подумай насчет пробежек. Дыхательную и сердечно-сосудистую систему они знаешь как укрепляют...
Какая тоска, должно быть, встречаться со спортсменом! Никакой романтики! Совместные полезные для всяческих систем тренировки, кросс к оргазму, рациональное питание, здоровый сон. Отношения можно расписать в ежедневнике на пару лет вперед, и единственным сюрпризом в них станет ушиб голени или растяжение связок.
Жизнь не должна быть предсказуемой. Но... и непредсказуемой она не должна быть тоже. Что может получиться, если мы с Михаилом поддадимся обнаружившимся в нас магнитам?
Своим дурацким кратковременным счастьем мы причиним боль большому количеству хороших людей. Это тот случай, когда быть занудой, как мне кажется, только полезно.
– А вот тут была моя школа. – Вовчик резко притормозил, «бумер» негодующе скрипнул тормозными колодками, и в салон через открытое окошко влетела струя грязных брызг. – Здесь я в первый класс пошел. Физрук, помню, такой правильный был, варежкой не щелкал, гонял нас, нагрузку давал хорошую. Пацаны, с которыми я дружил, все спились давно. Встречаю – не узнаю. А кто-то из однокашников даже, прикинь, уже помер.
– Так ты родом из Озерска?
– Да, но меня в школу спортивную в Питере взяли, я больше там тусовался, чем здесь. А теперь я и родителей в город забрал, нечего им здесь делать. Только брат тут... типа живет, а на самом деле бухает, не просыхая...
– Ой, так даже проще, что ты местный. Дорогу не придется спрашивать. Ты ведь знаешь, где здесь музей? Отлично! А твои друзья... Знаешь, я думаю, в маленьких городах хорошо рождаться, набираться сил и злости. А потом отсюда надо убегать, чем скорее, тем лучше. Хотя в старости – тоже вариант для жизни. Всего добиться, все узнать и постигнуть, а потом медитировать в ближайшем лесочке. Здесь такая тишина стоит, ни машин, ни пробок...
Еще мне хочется сказать, что старости на самом деле нет. Что человек во время всей длительности жизни, меняясь внешне и внутренне, сохраняет свою сущность и систему восприятия. Поэтому ни детство, ни старость я бы выделять не стала, человеческая душа не имеет возраста. Хотя мозг, бесспорно, функционирует с годами лучше. Обидно – во второй половине жизни осознать, какое количество ошибок налепил в первой, и не иметь никакой возможности их исправить.
Впрочем, с Вовчиком такие вещи обсуждать не стоит, напрасная трата времени.
– Приехали. Вот твой музей, – он криво усмехнулся. – Надо же, ничего не меняется. Вон видишь ту скамейку – я там свидание назначал. Долго ждал, замерз – а девочка не пришла.
– Да уж, внешне здание не фонтан. Ничего странного, что твоя девочка не пришла, справа стройка, слева пустырь, а на лавочке спинка оторвана. Чего в таких местах встречаться?! Ладно, я побежала. А ты жди здесь! В машине.
Заглушив двигатель, Вован озадаченно на меня посмотрел:
– А че такое? Я с тобой. Не боись, не помешаю, тихо рядом постою! Я может тоже хочу типа к истории приобщиться.
– Мне надо идти одной. И это не обсуждается. Я скоро!
Стараясь не хлопнуть дверцей (меня саму бесит, когда дверцами моего «Фольксвагена» лупасят, словно закрывают разбитый милицейский «уазик»), я выскользнула из машины к широким выщербленным каменным ступеням и облупившейся замызганной двери, рядом с которой красовалась покосившаяся табличка «Краеведческий музей г. Озерска».
Рожденный летать не должен ползать.
Юпитеру подсунули бычий хлев.
В музее устало стонет вытертый паркет, подоконники усеяны трупами мух, стекло витрин покрыто толстым слоем пыли, а над всем этим великолепием застыл отчаянный запах тушеной капусты.
Что это за место для ценных экспонатов?! Их было бы эффектнее и достойнее разместить там, где они и были обнаружены. Замковый интерьер – соответствующее обрамление для исторических ценностей.
«Или пусть проспонсирует ремонт музея, или пускай забирает свое добро назад», – раздраженно думала я, разглядывая какие-то ржавые серпы, едва различимые через грязное стекло.
Потом были стрелы, пики, приплюснутые медные украшения и китчевый фарфор 50-х годов. Все понятно, основной принцип составления экспозиции: «Возьми, Боже, что нам негоже». Экспонаты из замка в открытом фонде не выставлены – это явный плюс. С охраной здесь напряженка. Уже можно было бы вынести полмузея – а никто из сотрудников так и не появился!
В конце концов, я нахожу какого-то субъекта в сальными волосами, который спит в боковой комнатке, примыкающей к холлу. Рот его открыт, щека нежно прижата к разложенной на столе газете «Правда Озерска», а на глазу сидит крупная муха с зеленой спинкой.
Почувствовав мой взгляд, мужчина встрепенулся.
– А? Кто здесь?! Простите, задремал. Наверное, вы от Михаила Владимировича? Как же, как же, он звонил, идемте, буду весьма рад вам все показать...
Сотрудник музея суетливо вскакивает на ноги, подбегает к сейфу, выкрашенному в свои лучшие времена серой краской.
– Вот, альбомчик, чернильный прибор, все в целости и сохранности. Бутылка еще та самая и бокал. Только мебеля, – сначала запылали уши, потом красные пятна расцвели на щеках и сползли на шею. – Вы только не подумайте ничего такого... С мебелями пришлось поступить сообразно обстоятельствам. Дома они у меня в целости и сохранности, им условия для хранения нужны сухие, а в музее влажно-с.
Кого он обманывает этим «влажно-с» и заискивающим взглядом?
Альхен!
Альхену стыдно. Но дело его живее всех живых. Теперь понятно, почему классики литературы обеспечивают себе персональный участок вечности. Умные потому что. А мебеля отчаянно жалко!
Быстро оглядев массивный письменный прибор (чернильница, стаканчик для перьев, баночка с песком – все закреплено на тяжелой аметистовой подставке) и пузатую бутылку (темно- зеленая, какой-то шарик с горлышком), я взяла в руки альбом. В светло-коричневом обложке, с красной полоской более грубой и более темной кожи на переплете, украшенной вензелями, он оказался очень тяжелым.
– Бумага здесь красивая, – почтительно бормочет Альхен.
Он прав: чуть пожелтевшие, плотные листы альбома украшены гравюрами, выполненными настолько искусно, что они невольно притягивают взгляд. Оформление интереснее содержания! Читать сделанные в альбоме надписи пока даже не хочется.
Я рассматривала корабль, исчезающий в море, чей-то орлиный профиль, панораму Невского проспекта. И мысленно соглашалась с Михаилом: кажется, будто бы прикасаешься к живой истории, и это так волнует! Налюбовавшись гравюрами, я, наконец, стала изучать записи, которые друзья посвящали Марии Щербатовой. Сначала я поняла, что поклонников у красавицы- княгини было множество, а потом случайно обнаружила один очень странный, непонятный момент...
ГЛАВА 7
15 июля 1871 года, село Знаменское, Николай Мартынов
Проснулся Мартынов полным свежих бодрых сил. И сразу же понял причину того: воспоминания об альбоме княгини Щербатовой позволили ему еще раз увериться в справедливости той мысли, которая в последние годы приходила в его голову все чаще.
Раньше – очень, очень долго – о дуэли с Мишелем вообще не думалось. После осознания того, что собственная вспыльчивость довела до беды, что следствием ее стало мгновенное и полное уничтожение человека, и притом близкого приятеля, любые воспоминания о случившемся у подошвы Машука ранили так сильно, что хотелось лишь одного – вычистить, вымести из памяти и души тот роковой день. Но время облегчает муки. К тому же приходившие на ум обстоятельства вдруг озарились надеждой.
Вот если бы эти предположения оправдались...
Вдобавок еще и та картина, та набросанная Мишелем картина! Если бы дело обстояло именно так, как на том рисунке, то, быть может...
Николай Соломонович поднялся с постели. Чиркнул спичками, зажег свечу, так как наступивший вечер уже наполнил комнату густой фиолетовой темнотой.
Пришлось пару минут поискать среди бумаг, лежащих на столе, потемневший металлический ключ, которым отпирался заветный ящик.
Нашелся-таки, под старыми газетами!
Дрожащими руками Николай Соломонович достал документы, те самые, лежавшие в этом ящике много-много лет. Эту завернутую в бумагу стопку листов вручили ему после окончания короткого ареста, наказав хранить копию материалов дела на всякий случай.
Хранить...
Отделаться, выбросить – только такие тогда были намерения.
А что же просмотреть иль прочесть? От этой мысли прежде делалось дурно. Память и так все время болела, а уж при чтении понятно что может приключиться. Оживут все страшные непоправимые минуты, снова развернется пропасть ада, мгновение, шаг, а потом жизнь человеческая оборвана и исправить ничего больше нельзя.
Теперь же время пришло, и...
Перекрестившись, Николай Соломонович разорвал пожелтевшую плотную бумагу, в которую были завернуты документы, и погрузился в чтение.
Первые же строки наотмашь хлестнули болью.
