должно было предоставить в его распоряжение каждое аббатство, например, Питерборо — 60, а Сент- Олбанс — шесть. Англосаксы были возмущены, зато аббаты, прибывшие из Нормандии, одобряли эту систему, которая позволяла им наделить земельными владениями своих бедных родственников. Причиной для возмущения могло, в частности, послужить то, что аббатства, обязанные военной службой, вынуждены были привлекать светских вассалов, а это, в свою очередь, служило причиной бесконечных раздоров. Так, в 1083 году аббат Гластонбери, вступивший в конфликт с вверенной его попечительству монастырской братией, для устрашения ее призвал своих вассалов, которые, окончательно распоясавшись, вышли из подчинения, проникли в церковь и изрешетили стрелами алтарь, у которого столпились в поисках убежища перепуганные монахи, трое из которых были убиты, а 18 ранены.
В 1082 году, во время своего пребывания в Нормандии, Вильгельм выдал дочь Адель замуж за одного из сыновей графа Блуа по имени Этьен-Анри, который спустя восемь лет унаследовал своему отцу. Старший сын Адели Этьен (Стефан) в 1135 году после смерти своего дяди, короля Англии Генриха I, сумел узурпировать английский престол и удерживать его в течение 19 лет. Адель, насколько можно судить по ее утонченным вкусам, получила неплохое воспитание. Ее супруг, хотя и не чуждый культуре, держал при своем дворе довольно грубую компанию воинов, далеких от всего, что не было связано с материальными интересами. Очень рано Адель завязала переписку с главным епископом своего государства Ивом Шартрским (его кафедральному собору Вильгельм Завоеватель подарил колокольню), образованным канонистом, который на протяжении четверти века оставался для нее советчиком и другом. В этой клерикальной среде запада Франции, в которой активнее, чем где бы то ни было, готовилось классицистическое «возрождение» XII века, распространилась добрая слава о молодой графине, завоевывая ей симпатии и привлекая к ней сторонников. Она состояла в переписке и с людьми, не чуждыми поэзии: с Марбодом, будущим епископом Ренна, которого собратья по перу прославляли как нового Овидия; с Бодри, аббатом Бургейским с 1089 года и будущим архиепископом Дольским; с Хильдебертом, епископом Манским с 1096 года и будущим архиепископом Турским, прелатом, для которого церковная реформа вылилась в утончение вкуса, восхваление интеллектуальных занятий и в конечном счете страстное увлечение поэзией. Питаемые одновременно монастырской культурой и воспоминаниями о римской античности, они стремились к сближению этих двух тенденций, не желая отказываться ни от одной из них. В их стихах, потоке гармоничных латинских ритмов, смешались моральные проблемы с аллегориями и мифологическими мотивами, которые они использовали столь же свободно, как скульпторы прибегали при создании романских капителей к природным формам.
Адель де Блуа спонтанно прониклась духом этого ученого и вместе с тем утонченного искусства, то назидательного, то легкомысленного. Хвалы, воздававшиеся ей «ее» поэтами, отнюдь не были продиктованы одной только угодливостью и лестью. Может быть, светской учтивостью? Отчасти, видимо, да, и в этом заключалось большое новшество. В столь приятных добродетелях Ад ел и, в ее уме и пытливости духа, даже в самой ее физической слабости открывалось перед этими учеными клириками новое создание: женщина, которая была не просто женщиной, а носительницей большого скрытого смысла, стремиться к постижению которого бесконечно важно. И они говорили об этом, прибегая то к языку Отцов Церкви, то к чувственному стилю античной эротики. И Адель сознавала свои достоинства. Когда ее супруг возвратился из крестового похода, она, узнав, что тот однажды бежал от неверных, снова отправила его за море, дабы он искупил свою трусость[34].
Когда таким образом начиналась история нашей современной поэзии, подошла к концу другая история, грязные эпизоды которой сопровождали правление Вильгельма Завоевателя на всем его протяжении. В 1082 году пресловутая Мабиль де Беллем без каких-либо оснований захватила фьефы семейства Гуго де Санжи, вассала семейства Фиц-Жере. Гуго с двумя братьями поклялся отомстить за обиду. Однажды в декабре они пробрались в замок Мабиль и проникли в комнату, в которой она, приняв ванну из вина (!), совершенно голая отдыхала на своей постели. Они, набросившись на нее, отрубили ей голову и с этим трофеем удалились. Однако гидра раздора не была тем самым окончательно уничтожена. После Мабиль остался сын Роже, который в годы правления преемников Вильгельма Завоевателя проявил себя еще хуже своих предков, на протяжении двух десятков лет сея в Нормандии смуту, пока, наконец, в 1115 году и его не постигла кара.
В то самое время, когда гибель настигла Мабиль, Вильгельм срочно отправлялся на другой берег Ла-Манша — его брат Одо в свою очередь затеял мятеж.
С начала завоевания Англии Одо, наряду с Жоффруа де Ку-танеом и Ланфранком, неизменно участвовал в управлении Английским королевством, оставаясь наместником, своего рода вице- королем, когда сам Вильгельм отправлялся в Нормандию. Более чем кто-либо другой, он извлек личную пользу из завоевания Англии. И больше чем кто-либо другой, жесткостью своих методов управления он навлекал на себя ненависть англосаксов. Одо буквально осыпал благодеяниями свое епископство Байё, которое оставлял за собой, фактически не находясь там. Он распорядился построить в этом городе кафедральный собор, позднее перестроенный в готическом стиле, однако первоначальные башни его фасада сохранились, и по сей день свидетельствуя о величественности этого творения. Освящение собора состоялось в 1077 году, и, вероятно, специально для этой церемонии Одо заказал англосаксонским вышивальщицам изготовить изделие, вошедшее в историю как ковер из Байё [35].
Сама идея была не нова: Вильгельм не раз дарил церквям в Нормандии вышитые изделия англосаксонских мастериц. Однако этот ковер отличается от других произведений подобного рода своими размерами и сюжетом. К работе над ним приступили, видимо, в 1073 году по личному распоряжению Одо, и предназначался он для убранства центрального нефа собора в Байё по всему его периметру. Можно предположить, что произошла ошибка в измерении, ковер получился длиннее, чем нужно, и при развешивании его пришлось отрезать лишнее. В его нынешнем состоянии при длине 70 метров 50 сантиметров, очевидно, отсутствует заключительная сцена. Изображение на ковре плоское, без передачи перспективы и рельефа. Достаточно бедна и цветовая гамма: два оттенка голубого, два желтого, красный и зеленый цвета. Однако композиция в целом исполнена жизни, она ритмична и изобилует деталями: на ковре можно насчитать 623 человека, более 500 животных, 50 деревьев и 40 судов. Это совершенно уникальный и незаменимый документ эпохи, позволяющий судить как о повседневной жизни, так и об искусстве того времени: это единственное произведение подобного рода, дошедшее до наших дней. Вместе с тем следует отметить, что ковер представляет весьма тенденциозную версию событий, где, в частности, сильно преувеличена роль самого Одо.
Ковер был изготовлен во славу могущественного епископа, кафедральный собор которого он должен был украшать. Вероятно, с того самого времени Одо в упоении собственными успехами стал замышлять нечто гораздо более амбициозное. В 1081 году, когда конфликт между папой и императором вступил в свою наиболее острую фазу, обнаружились расхождения во взглядах Одо и его брата-короля: Вильгельм инстинктивно принял сторону императора, тогда как Одо симпатизировал Григорию VII. Как сообщает историк Ордерик Виталий, он распорядился купить для себя дворец в Риме и поддерживал секретные контакты с некоторыми высокопоставленными представителями папской курии. Целью его интриг было ни много ни мало занятие папского престола!
Есть и еще одна версия событий (впрочем, вполне согласующаяся с тем, что сказано выше): в конце 1082 года верные люди доставили Вильгельму в Нормандию известие, что Одо собирает войска, намереваясь, без разрешения короля, покинуть Англию, чтобы отправиться на помощь папе, осажденному в Риме.
Вильгельм незамедлительно сел на корабль и прибыл на остров Уайт, где Одо был уже в полной готовности к отплытию. Король задержал его, установил над ним надзор и созвал совет. Могущество и престиж Одо были таковы, что все, несмотря на гнев государя, молчали, сомкнув уста. Тогда Вильгельм, вопреки обычаю, сам взял слово, выступив в роли обвинителя и судьи одновременно. Он представил брата как мятежника и приказал незамедлительно арестовать его. Однако никто не осмелился поднять руку на епископа. Тогда Вильгельм встал и сам схватил его. Одо отбивался, кричал, взывал к справедливости, ссылаясь на свое епископское достоинство, делающее его неподсудным любому приговору, кроме того, который прозвучит из уст самого папы. «Не епископа Байё приговорил я, — ответил Вильгельм, — а графа
