— Что ж такое? — спросил я.
— А то, что ружье свое опять в дупло спрятал.
— Правильно, — говорю, — место хорошее.
— Место хорошее, — повторил за мной дух, — вон как далеко отсюда, к утру как раз и забудешь ты всю науку…
А ведь, думаю, прав он, дух-то. Стал голову ломать, как бы делу помочь. То одна мысль забрезжит, то другая, да только все они словно на дне черной, порохом пропахшей ямы лежали, и я никак не мог их оттуда вытащить. Какое-то время все же помучился с ними, надеялся, так ли, эдак ли, выволочь их на свет божий, но силы мои убывали, и остались они в той яме. А потом меня словно надоумил кто: хватит, мол, мучиться да печалиться, а встань-ка ты, братец, с кровати, возьми лист бумаги да запиши по порядку, как с ружьем обходиться следует. Ведь написанное пером не изменится ни утром, ни вечером и будет постоянно служить мне опорой до тех пор, пока ружье ружьем остается. Я послушался голоса, медленно, на ватных со сна ногах, подошел к столу, достал бумажку и все записал честь по чести.
После этого заснул сразу и спал сладко, будто голова моя на мягком животе невинного барашка покоилась.
Я не такой уж завзятый сновидец, особенно когда сплю, а не грежу, однако в ту ночь был я великим воином в стране сновидений. Но прежде чем поведать о моем геройстве, скажу, что неподалеку от моей лесной хибары, если взять немного правее, раскинулось огромное пастбище, и поросло оно круглыми, как шар, кустами можжевельника. Через него, это пастбище, и шли мы с отцом в тот день, когда я здесь поселился. Оно-то и было во сне моем полем битвы, и я эту битву, пока жив, не забуду. Так вот, собралось на лугу пребольшое войско, да не какое-нибудь, а сплошь из монахов. Все монахи были в коричневых сутанах, перехваченных на поясе длинным белым шнуром, и у каждого в руках сверкало ружье. А предводителем святого воинства был я сам, Абель Сакаллаш. С пятистволкой наперевес. Опоясанный толстым золотым шнуром. Против нас же стояли можжевеловые кусты, сошедшиеся в одну бесконечную шеренгу со всего луга, и в тех кустах сидело в каждом по дьяволу, а дьяволы все были в летах и с рожками.
С ними-то и велась жестокая битва.
Стою я, значит, впереди монашьего войска, но времени даром не теряю, отдаю приказ стрелять в чертей, кому как сподручней. Монахи мои были лихие вояки, такую открыли пальбу, что хоть святых выноси. Свистели пули, все вокруг заволокло дымом, от кустов уже пар шел.
Дьяволы вопили и стонали, чему я, по правде сказать, и не удивляюсь.
Сражение продолжалось долго.
Наконец я решил, что дьяволы все перебиты, даже на развод не осталось, и приказал прекратить стрельбу.
В наступившей тишине дым понемногу рассеялся, воздух над кустами посветлел. И вот тут-то явилось нам чудо — мы увидели, что вся наша пальба не только что не истребила дьяволов, но стало их во сто крат больше, чем было. Из каждого куста нам ухмылялись теперь восемь — десять — двенадцать чертячьих рож. Я чуть не помер от неожиданности и сразу стал ломать голову, с чего это они так быстро размножились. Да только чего ее было ломать, когда ясно же: выстрелом дьявола не убьешь, их от выстрелов только больше становится. Чтобы в мысли моей утвердиться, собрал я вокруг себя весь цвет монашьего войска и объявил, что сейчас буду стрелять я один, им же наказал глядеть в оба — что от моего выстрела получится. Наметил я себе одного дьявола — он был виднее других и наглее всех строил мне рожи, — прицелился хорошенько и всадил ему пулю точно промеж рогов.
— Из одного два стало! — закричал один монах.
— Не из одного, а вместо него! — перебил его другой.
— Разве это не все равно? — спросил я.
— Отнюдь, — ответил второй монах, — ведь ежели из одного, дьявола двое стало, значит, в этих двоих и тот первый жить продолжает. А я между тем отлично видел, что первого-то выстрел сразу свалил. Убит он.
Не понравилось мне, что в такой трудный час монах переливает из пустого в порожнее, и я укорил его:
— Что б вы ни говорили, а суть-то одна: где прежде один дьявол был, там стало их двое.
— Заблуждение! — завопил монах. — Суть вовсе не в этом!
— А в чем же?
— В том, что хотя и два дьявола родилось, но одного мы убили!
Разъярился я от словоблудия этого, да и сложил с себя звание предводителя — действуйте, мол, дальше по собственному усмотрению. Простые воины оплакивали меня от души, но те, что были посановитей, особо не печалились. Они созвали совет, чтобы решить, продолжать ли стрельбу, хотя дьяволов от нее только больше становится, или отступить и пусть все идет как идет. Совет собрался, да только с самого начала завелся у них великий спор — стрелять или не стрелять? — и разделились они сразу на две партии. В конце концов сговорились на том, что сперва отправят к дьяволам миссионеров, дабы обратить их в истинную веру, а вот когда станут они добрыми католиками, тут-то всех и перестрелять и тем число католиков многократно умножить. Все войско увидело в этом постановлении перст божий, да и я сам признал, что надобно много ума и способности провидеть будущее, чтобы такое удумать. Словом, решение было принято, совет, не мешкая, взялся за дело, войско разбил на отряды, по сто одному человеку в каждом, и тотчас послал первый отряд на великий миссионерский подвиг.
Когда наши герои были уж далеко, я спросил одного из членов совета, почему в каждый отряд назначили именно по сто одному монаху.
— А чтобы осталась круглая сотня, — ответил он мне, — если кто-то из них падет жертвой…
Я почел за лучшее промолчать, не затем ведь в сердцах монахов занялось пламя веры, чтобы я задувал его. Вместо этого я растянулся во весь рост на земле — она-то вон какое сражение видела, а ничего, даже не удивляется. И хотя я не был уже предводителем, тут опять вроде бы им оказался, потому как пример мой тотчас уложил наземь всех почтенных монахов, словно ветер — колосья пшеницы. Сладок после битвы покой, даже если битва была напрасной. И вообще ожидать полеживая сподручней, ведь добрая весть не так-то легко улетучивается по той лишь причине, что припозднился человек и не сразу ее заметил. А ждать нам было чего — ведь отряд из ста одного миссионера ушел на свой ратный подвиг и совет наказал им принять надлежащие меры, обо всем нас оповещать с помощью вестников либо сигналов.
Да только они, видать, мер не приняли.
Время шло, мы полеживали, вокруг нас подымалась все выше трава, а вестей от них не было. Наконец стали одолевать меня сомнения, и я спросил соседа:
— Куда ж это они запропали?
— Должно быть, вознеслись их души, чтоб сподручней было дьяволов обращать, — отозвался монах.
Такого я прежде не слыхивал и потому стал монаха расспрашивать.
— И хорошо это — вознесенье души?
— Воистину хорошо и достойно, — отвечал монах.
— Значит, и вам хотелось бы вознестись?
— Отчего же, коли нужно, я с радостью.
— А как узнаю?т, что нужно? — допытывался я.
— Например, когда потребуется дьявола на путь истинный наставить.
— А если не дьявола, а простого грешника?
— И это можно, — не стал чиниться сосед мой.
Захотелось мне тут испытать его, я и говорю:
— Ну, так сейчас нужней нужного вашей душе вознестись.
Монах оторопел.
— Это почему же? — спросил.
— Да потому, — говорю, — что нет на земле грешника грешнее меня.
— Как на духу говоришь? Про душу свою?
