Арон Тамаши
ПТИЧКА-НЕВЕЛИЧКА
Ночь была летняя, пышная, полная тревоги. Словно акула на дне морском, притаилась в пепельной ночи деревня. В воздухе плавали ароматы, пестрые искорки цветочных лепестков мерцали в предрассветной мгле. Летучая мышь шуршала под соломенной крышей амбара, среди взъерошенной соломы копошились птицы. Лисица, принюхиваясь, кралась по фруктовому саду и замирала, вздрагивая, всякий раз, как плюхался на землю плод.
Мир поднимался, набухал, словно тесто в кадушке, и ворочалась где-то на донышке тревога.
Не спалось Лукачу Салке, молодому хозяину. Без сна вертелся он в постели, под жениным боком, да еще старался, чтобы вздохи, упаси бог, не всплыли из глубины колодца тревоги, вот и сопел, уткнувшись носом в подушку. А жена все равно почуяла, как набухает в душе Лукача летняя тревога, и внезапно спросила:
— Не спится тебе?
Тут Лукач сделал вид, будто только-только очнулся от сладкого сна.
— Ох-хо-хонюшки… Звала, что ли, Борица?!
— Не спится тебе, говорю?
— Никак, хоть ты тресни, — ответил Лукач.
— Думаешь, может, о чем?
— Есть такое дело.
— Какое такое?
— Есть, говорю, о чем поразмыслить человеку.
Ну да, подумала жена, забот хватает, а дальше — больше. Но коли еще больше не станет, с теми, что есть, бог даст, они справятся, ведь женаты всего-то три годочка, на здоровье не жалуются и любят друг дружку. Она по крайней мере так думает.
— Который час-то? — спросил Лукач.
— Сейчас?
— Да какое там сейчас, ведь уже, поди, завтра.
Женщина приподнялась на подушках и вгляделась в окно; пышная грудь ее тревожно вздымалась, кожа светилась прозрачно, как этот летний рассвет, секунду-другую Борица молчала, нежась в волнах теплого воздушного моря, лившихся в окно.
— Вроде как светает, — сказала она наконец.
— Тогда я встаю, — заявил Лукач.
— Посередь ночи?!
— Сама же говоришь, светает.
— Так ведь только забрезжило.
Лукач тоже взглянул в окошко — да чего там, не лежалось ему в постели, скребло что-то беспрерывно, царапало душу.
— Все равно встану! — сказал он.
— Полежи!
Обещанием звучали слова Борицы, и летней тревогой дышала грудь.
— Нельзя! — твердо сказал Лукач.
Хотя какое там нельзя, можно было еще часок по крайней мере. Да ведь только останься — взыграет натура, разольется огонь по жилам и опалит веточку; захочет присесть на нее другая птичка, ан не выйдет.
Лукач даже головой потряс, так ему стыдно стало.
— Ну я пошел! — сказал он.
И спустил босые ноги на пол.
— И чего это с тобой?.. — спросила жена.
— Ничего.
Неправда — это Борица поняла сразу. Неправда и отговорки одни: день-то был воскресный, рассветный час, самый что ни на есть райский час для супругов. Да хоть бы и не воскресенье, все равно едва забрезжило — самое время птичкам чирикать, а петуху кукарекнуть хоть единый разочек.
— Не хочешь — не говори, — сказала Борица.
— Сказал — ничего, значит, ничего, — повторил Лукач.
Словно розовое деревце с двумя пышными бутонами, так склонилась к нему жена.
— Поди сюда, шепни на ушко! — позвала она.
Как бы не так, подумал Лукач. Только того ему и не хватало — подойти к жене да нашептать на ушко неправду. Память-то нынче так и гложет, да его бы господь поразил, вздумай он сейчас миловаться, будто два года назад в этот самый день ничего не случилось. Случилось — такого не позабудешь. Эх, кабы не случилось! Не было бы нужды вставать на заре. Не стал бы он обещать того, что обещал. Да что поделаешь: платить приходится, платить. Иначе острия памяти не затупишь, а оно с каждым днем все больнее пронзает. Чтоб ему провалиться, тому месту, — проклятое воспоминание, растет себе, словно гриб ядовитый.
— Потом как-нибудь, погоди чуток, — сказал он.
— Потом нашепчешь?
— Да, да.
Борица тотчас успокоилась. Не для того ведь говорилось, чтоб — где слово, там и дело. Просто- напросто приятно поиграть с надеждой, словно с маленькой киской, что помахивает хвостиком в полумраке да еще урчит тихонечко от удовольствия, как сама земля на летней заре: прижмись ухом — и услышишь.
— Утречко настает, — сказала Борица.
— Да, вот-вот настанет, — отозвался Лукач.
А сам тем временем уже проворно одевался с той тщательностью и аккуратностью, как по случаю воскресенья. Потом побрился с особым старанием, подошел к кровати и встал перед Борицей.
— Соседке я обещался, — сказал он.
— Которой соседке? — спросила Борица.
— Анне.
— Можиной вдове?
— Ей.
Борица тотчас села, подтянула на плечах рубашку, поправила волосы.
— И что же такое ты ей обещал?
— Траву скосить.
— В саду?
— Нет, на Гужоре.
— В этакой глухомани?
— Да это ж совсем рядом, — ответил Лукач.
Женщина высунула из-под одеяла ногу и приумолкла, задумавшись, а сама при этом словно бы и не лежала в кровати, а парила на воздушной волне. Странный ветерок пронесся по комнате. Не было в этом ветерке обиды — одна тревога. А могла бы быть и обида, поняла ведь Борица, что Лукач правды сказать не захотел. Вроде как карася в порося перекрестил. А кому это надо?! Всякому ведь известно, а Лукачу еще и получше многих, что Гужор этот — самая что ни на есть глухомань. Дикое место, лес кругом, случись что меж двоих, господь бог и тот не узнает.
— Анна туда придет? — спросила она.
— К полудню подойдет, должно быть, — ответил Лукач.
