Аврора Горелика (сборник)

(очнувшись, продолжает монолог). Не помню, сколько дверей рухнуло за мной – пять или шесть. На набережной, однако, меня уже ждали три гэбэшных борова. Дед, который меня заложил, кричал теперь из окна: беги, я тебя прикрою! Увы, его именной маузер, подарок Дзержа, заело с первой же попытки. Меня обротали и в тот же день обвинили в попытке продать японцам Курильские острова.

В тюрьме со мной стали происходить какие-то странные изменения. Что-то вроде молниеносного увядания. Дверь в камере была обита оцинкованным железом, и я мог в ней видеть свое тусклое отражение. Я видел, как с каждым днем отвисают мои щеки, как покрывается большими морщинами шея. Иногда, если луч солнца падал на дверь из-за оконной решетки, я даже видел на лбу пигментные возрастные пятна. Кисти рук не нуждались в отражении, и на них лучше всего я видел признаки одряхления. Кожа по всему телу вытягивалась и опадала в форме отвратительных наплывов и мешочков. Заметно уменьшившийся в размерах член висел, как никчемная тряпка, кровь больше не приливала к кавернозным телам даже в полусне, когда я пытался вспомнить женщин, с которыми спал, даже когда вспоминал любимую Какашу, а ведь обычно всякая мысль о ней вздрючивала мое существование. Либидо улетучилось. Мех на лобке поседел, как сказал поэт. По утрам чудовищная тяжесть не давала мне поднять конечности – что уж там говорить о гимнастике. В конце концов в железной двери отразилась сутулая поникшая фигура старого большевика, моего гада-деда товарища по партии.

Не могу не добавить к этой картине несколько слов о деснах. Они кровоточили, если можно назвать кровью белесую жижу. Я боялся потерять расшатавшиеся зубы и ничего не ел, а вскоре потерял привычку жевать еду. Единственное, чего я жаждал, – сладенького чайку. О нем я молил надзирателя день-деньской. Чайку, дайте сладенького чайку, начальник. Вот в такой маразм я впадал за каких-нибудь трое суток одиночного сидения.

И вдруг все поворачивалось в обратную сторону. Как предчувствие перемены, являлся эротический сон. Мне снилась моя единственная ночь с моей девушкой, этой самой Какашей со станции метро «Нарвские ворота», в том самом гребном клубе на Елагином острове, где мы с ней встретились. Во сне то наше бесконечное траханье преображалось, в нем не было порнографии, а только жар любви. В нем было нечто метафизическое, если мне позволят сказать уже сказанное. Уверен, что и Какаша где-нибудь в Америке – в библиотеке ли, в кабаке ли, на мотоцикле ли или посреди улицы в этот именно миг испытывала такой же жар любви ко мне, к своему Горелке, как она успела меня прозвать в гребном клубе. Ведь я не Чацкий, господа, я не чажу, – во мне, как в Ахматовой, три корня: горе, гора, гореть! Вот так и горел под тюремным одеялом, испытывая счастье от обладания моей всегда отсутствующей девушкой, умирая от счастья.

Мой возраст возвращался ко мне. Я видел свои руки – это были мускулистые конечности молодого парня. Я спрыгивал на пол и начинал на этой слизи отжиматься, триста отжиманий от пола! Потом сжирал все, что осталось от прежних пайков, весь хлеб и засохшие каши. Никаких морщин не определялось ни в отражении, ни на ощупь. Я пружинил ноги и похохатывал в ожидании вызова на допрос. Вот в чем было дело – я предчувствовал вызов на допрос! И в этот же день за мной приходили. Горелик, руки за спину!

Они, похоже, даже не замечали возрастных перепадов в этом опасном заключенном. Там все шло вяло, уныло, служба полностью деградировала. С руками за спиной на допрос шел известный в городе молодой нахал с подрагивающими ляжками. Со страстью я презирал своих тюремщиков. Потомки худосочных радикалов Чернышевского и Писарева, внуки большевистских отродий, что не смогли правильно прочесть ни Ницше, ни Фрейда. Последыши отбора, приведшего великую утопию к полицейскому маразму. Мечта о «новом человеке», который сможет победить смерть, грезы и мысли Соловьева, Федорова, Хлебникова были захватаны грязными лапами богоборцев. «Белокурая бестия» стала конвойным у крематориев. Соловьевский «богочеловек» был вытеснен homo soveticus’ом. Вместо Апокалипсиса пришли революции, эти, по-бердяевски говоря, «малые апокалипсисы» с торжествами мелкобесия.

Прошу прощения, но каким бы смешным я ни казался, я все-таки считаю себя одним из немногих уцелевших при дешевой распродаже. Или, скажем так, по недосмотру родившимся. Или воспитанным без досмотра, если угодно. Вот почему я так молодел перед допросом, предвкушая схватку романтического ницшеанца с «советским простым человеком». В эти минуты я твердо знал, что уйду из-под стражи. (Перехватывает проходящего мимо с вазой фруктов Мл. Официанта.) Ну, давай, браток!

Мл. ОФИЦИАНТ

(растерянно). Чего изволите?

ГОРЕЛИК

Сыграешь следователя майора Ковалева.

Мл. ОФИЦИАНТ

Ой! (Закрывает ладонью область носа.)

ГОРЕЛИК

Ничего, ничего! (Усаживает Мл. Официанта за один из пустых столиков, водружает в углу просцениума портрет Дзержинского и герб Советского Союза.) Обслуживаешь русских, надо привыкать.

Мл. ОФИЦИАНТ

Со мной случилось нечто очень важное – пропал мой нос.

ГОРЕЛИК

Однако чувство долга-то у вас осталось, гражданин следователь? Начинайте допрос!

Мл. ОФИЦИАНТ

Садитесь, Горелик. (Дрожащими надламывающимися руками вытаскивает носовой платок, пристраивает его под очки, чтобы свисал в область носа.)

ГОРЕЛИК

У вас что, насморк? Сплин?

Мл. ОФИЦИАНТ

(уныло тянет). Сплин, сплин, пол-сплина, четверть сплина, восьмая сплина… (Вздрагивает.) Вопросы задаю я, вы отвечаете. (Смотрит в бумаги.) Вы давно знаете японского подданного по имени Такуя Хара?

ГОРЕЛИК

Не знаю такого Такую.

Мл. ОФИЦИАНТ

А по нашим сведениям, вы встречались с господином Хара в квартире вашего деда на набережной Крузенштерна.

ГОРЕЛИК

Вот вы деда или какого-нибудь другого стукача об этом и спросите.

Мл. ОФИЦИАНТ

Молчать! Вам вышка грозит, а вы тут разговариваете!

ГОРЕЛИК

Можно воды налить?

Мл. ОФИЦИАНТ

Это пожалуйста. (Придвигает графин и стакан. Горелик наливает стакан и начинает делать над ним какие-то пассы пальцами.) Что вы делаете?

ГОРЕЛИК

Отгоняю чертей.

Мл. ОФИЦИАНТ

Каких еще чертей?

ГОРЕЛИК

Каких-каких, хвостатых. У вас тут в гэбэ весь воздух ими нафарширован. (Поднимает стакан, смотрит на свет.) Ну вот, теперь можно пить.

Мл. ОФИЦИАНТ

(жалобно). Дайте и мне немного воды… нет, из вашего стакана, пожалуйста… (Жадно пьет, спохватывается, вопит.) Да как вы смеете?! Со средневековыми предрассудками?! В советском учреждении?! Я вас сейчас на психиатрическую экспертизу отправлю! С носом или без носа, но я свой партийный долг выполню!

ГОРЕЛИК

(берет из вазы банан). Вот ваш нос! (Влепляет банан прямо в середину лица следователя, где тот немедленно приживляется.) Хватит тянуть тягомотину! (Подлетает к стенке, сбрасывает портрет Дзержинского и герб Советского Союза, водружает трехцветный флаг и портрет круглолицего человека.) Теперь вот так дело пойдет!

Мл. ОФИЦИАНТ

(в восторге поглаживает новый нос, робко поглядывает на портрет). А это что за товарищ будут?

ГОРЕЛИК

Президент России Владимир Буковский! Начинается процесс дебольшевизации. Раскаивайтесь, пока не поздно!

Мл. ОФИЦИАНТ

Никого не пытал, никого не расстреливал… Вербовать вербовал, и немало, в чем раскаиваюсь. Просто счет потерял, скольких записал в сексоты. Задача была перейти от каждого пятого к каждому третьему, вот и старались. Нам объясняли: над страной, над всей нашей системой нависла опасность. Формула «каждый пятый» уже не срабатывает. Нужно переходить к формуле «каждый третий». Тогда опасность отодвинется. Опоздали, товарищи! (Плачет.) Но зато каждый остался с носом. Жить можно. И с вами, господин Горелик, как с крупным миллиардером родины, мы можем дружить по части охраны, по части синтеза и анализа. (Поднимает благоприобретенный нос.) Все к лучшему, сеньоры, рриштоврантеш процветают, кабалейрейрош процветают, лимпар а секо процветают, а вот ностальгии нашей мы все-таки никому не отдадим.

ГОРЕЛИК

Ну, хватит! Отправляйтесь на конюшню и скажите, чтоб вам задали плетей! (Поворачивается к залу.) Я надеюсь, публика понимает, что мы все еще в рамках моего монолога. Быть может, вы обратили внимание, что тут в устах моего псевдоследователя промелькнуло слово «миллиардер». Ха-ха, юнец попал в точку. В первые же дни приватизации я решил заработать несколько миллиардов баксов, чтобы выйти к новым задачам с солидным финансовым багажом. Кстати, где мой багаж? (Находит свой рюкзак и подтягивает его ближе к столу.) Ну вот, отправился я с делегацией Академии наук в Нью-Йорк. Пока все там рыскали в поисках «кожаных изделий», я знакомился с фондовой биржей, заводил там знакомства. Потом началось самое интересное. Дело в том, что дома на набережной Крузенштерна раскаявшийся и рыдающий дед шепнул мне перед отъездом заветное словечко: «Поровое». Прибыв на место назначения, я дал в «Нью-Йорк таймс» объявление: «Молодой человек ищет «Поровое». Сейчас уже можно об этом сказать, во всяком случае, в рамках этой драмы: «Поровое» – это был один из тайников партии. Уже через два дня ко мне пришли с ключом. Тут же объявил, что «Поровое» приватизируется. Возражений, конечно, не было. Со всем этим добром я прибыл на биржу, а через три дня игры купил воздушный лайнер и отправился восвояси.

В Москве уже вовсю шла ваучерная приватизация. Другие хапали что попало, а я приобрел крейсер «Аврора». Одна любовница сплавила мне этот крейсер под маркой семьдесят тысяч тонн чистого металла. Нет-нет, милостивые государи и милостивые государыни, вовсе не ту большевистскую посудину, что пёрднула в ночь их переворота. За ту в базарный день не дадут и тысячи баксов. Моя «Аврора» – это воплощение всего лучшего, что накопило человечество. В принципе, она может одна, даже без экипажа, начать и выиграть войну у какой-нибудь монструозной страны порядочного размера. С первого же дня нашей связи я заметил, что я ей нравлюсь. Может быть, это произошло от того, что я единственный заметил в ней большую