женщина, когда мы вошли в комнату, придвигая нам стулья.
– Не беспокойся, Терезита, я пришел за тобой. Я обещал тебе, что, если любовь твоя найдет силы вынести испытание три года, ты увидишь и Никито, и Лалию, и Нину. А ты прожила здесь пять лет и ни разу не спросила меня, почему откладывается свидание, почему ты все остаешься здесь и даже не едешь в дальнюю Общину к своим внукам.
– Я. счастлива была, Учитель, жить здесь. Все, что ты давал мне для исполнения, было так важно людям, что, пожалуй только сегодня в первый раз я думала о Никито и девочках. Ах, если бы можно было их спасти, я была бы рада прожить здесь до конца дней.
– Нет, друг, в деле любви не стоят на месте. Любовь – живая сила, и ее надо все время лить по новым и светлым руслам. Ты созрела к действию. Новые силы очистились и развились в тебе. Держать их бездейственными в своей чаше нельзя. Ты поедешь в дальние Общины, возьмешь с собой Лалию и Нину и приготовишь их к новой жизни. Нине, ищущей подвига целомудрия, ты объяснишь, что ей придется изменить свой путь, который ей так радостен и так ее пленяет. То материнство, что должна была нести Лалия и которого она не выполнила, не перенеся своего легкого испытания, ляжет на Нину. Придется ей идти в широкий мир и создать семью, где суждено родиться тому, кого владыки карм приготовили к воплощению и высокому подвигу Любви. Объяснишь девушке всю важность ее новой жизни. Скажешь, что подвига не выбирают, но легко несут ношу, от нас подаваемую, если хотят действенно служить Истине. Я уверен в Нине. Это будет тебе урок легкий. С Лалией будит труднее. Но… в тебе самой уже нет борьбы со своими страстями, а потому все новые повороты жизни уже не затруднят тебя и не будут чрезмерно тяжелыми. Иди со мной, друг, оставь это место легко и просто, а не тяжко и мучительно, как ты покидала все те места, где жила до сих пор. Перед новыми поворотами в пути страдают только те, кто носит в себе еще не растворенным в любви свое «Я». Твое же все растаяло, все превратилось в Свет. И потому я веду тебя в то место, где ты будешь действенной силой для встречных. Мир тебе, друг мой, передавай мой мир каждому и ощущай ежеминутно, что несешь в руках чашу красную, чашу Любви. Приложи уста свои к ней и пей кипящую Любовь моего сердца. Неси ее как деятельность простого дня и передавай в труде не пот подвига и долга, но легкость знания.
Терезита опустилась на колени и смотрела на Франциска, держа его руку в своих.
– Идя по труду дня, никогда не иди одна, дитя мое. Но подавая руку встречному человеку, подавай обе наши руки и отирай очи человека платком Любви. Пойдем, друг, нас ждут.
Много я видел чудесных лиц в экстазе за последнее время, но ни на одном из них я не видел такого счастья и мира, какие видел здесь сейчас на лице Терезиты. Лицо – далеко не красавицы – было прекрасно и так сияло, что даже моим глазам, уже привыкшим к сияющим аурам, хотелось зажмуриться.
Не взяв ни единого предмета из дома, Терезита вышла с нами. Ее привет профессору и Мулге меня поразил. Мулге она протянула обе руки, которые тот неловко поцеловал одну за другой, а профессору она поклонилась и сказала:
– Много вопросов придется Вам еще решать. Но такого сильного негодования, какое Вы испытываете сейчас, в Вас уже не будет никогда. – Терезита рассмеялась таким милым и заразительным смехом, что я не смог удержаться и залился своим хохотом, а моему примеру последовал и Мулга.
Ученый вознегодовал на меня с такой страстностью, что даже не дал Терезите времени сказать мне что-то, о чем она думала и хотела обратиться ко мне. Он весь представлял собой комок раздражения, и мне стало очень горестно, что моя добродушная веселость была так неуместна. Излив на меня первый жар возмущения, он обратился к ней:
– Что Вы можете понимать в моем негодовании, весьма уважаемая дама? Уж не занимаетесь ли и Вы чтением чужих мыслей, как это практикует брат Франциск? Или Ваша дружба с Богом идет только в мечтах о тех фигурах, которые я видел в Ваших мозгах через гипноз Вашего друга? Надо надеяться, что ложных задач моего мышления Вам не решить, если бы даже Вы и оказались чтицей мыслей. Все же было бы весьма любопытно узнать, как поняты Вами причины моего негодования? – Профессор рычал с таким сарказмом, что Франциск бросил на него взгляд сострадания и сказал Терезите:
– Ну, вот, сестра, и начинай свой новый путь общения с бунтарями. Никогда не бойся раздраженного и не принимай его речей в свое сердце. Только стой крепко сознанием у черты Вечности. Стой ногами на земле так устойчиво, точно они к ней приклеены. Но мыслью и сердцем живи в высоком Свете и не нарушай моего завета: иди всегда со мною, протягивай свою руку вместе с моею, чтобы не мешать Свету проходить через тебя, как через новый и чистый путь.
Франциск подозвал Мулгу, шедшего все время сзади, ускорил шаги и стал разговаривать с ним на языке, которого я не понимал. Я невольно снова подумал, сколько же наречий на свете, которых я не знаю.
Между ушедшими вперед и нами образовалось некоторое расстояние, так как ученый идти так скоро не мог. Он тяжело дышал и шел с трудом. Я подумал, что он просто устал, но, когда расцветавший день осветил его лицо, я понял, что он почти болен, что ему трудна атмосфера не только Франциска, но и Терезиты. Незаметным маневром я постарался идти между ним и сестрой и уже собирался предложить ему опереться на мою руку, как Терезита сказала:
– Я очень опечалена, друг, что смех мой был понят Вами как насмешка, как мое самомнение и желание показать Вам какие-то феномены своих чрезвычайных сил. Я никакими особыми силами не владею. Но действительно в ту минуту я думала, как может быть слеп человек, достигший величия в какой-то области знаний, которые он чтит выше всех сокровищ Жизни. Ваши неосторожные слова о моем великом Учителе и друге могли бы в другом месте соткать зло и принести Вам вред. Но здесь благодаря его присутствию, благодаря его всесжигающей Любви, которая льется из его сердца, Ваши слова развеялись прахом. Вы хотите узнать, прочла ли я причину Вашего негодования и раздражения? Да, я ее прочла. Но выскажу я ее словами только в том случае, если Вы сами еще раз скажете, что желаете услышать из моих уст столь неблагородные мысли, которые для Вас самого неожиданны, так как Вы человек верный и благородный.
– Это уже переходит границы всего серьезного и становится веселым фарсом. Я очень был бы Вам благодарен, почтенная дама, если бы Вы удостоили меня чести услышать все же Ваше мнение о причинах моего негодования, которого я, кажется, ничем Вам не выказал.
– Их три, тех причин, что так язвят сейчас Ваше сердце, друг, и заставляют Вас язвить меня не формальным смыслом Ваших слов, но тем едким тоном злобы, которым они произносятся. Я еще раз спрашиваю Вас: хотите ли Вы, чтобы я их сказала?
– Да, конечно, хочу. – Тон голоса профессора совершенно изменился, голос прозвучал неуверенно, даже недоуменно и вместо сарказма в нем слышалась растерянность, и весь его внешний вид показался мне озадаченным.
– Первая причина – это вообще раскаяние, что Вы сюда приехали. Вторая – оскорбление и унижение, что какой-то малограмотный монах, каким Вы считаете брата Франциска, мог заставить Вас подчиниться его гипнозу, с которым Вы спутали его дар прозрения и способность владеть силами природы. Третье – ревность к тому ученому, к которому Вы решились идти, ревность к его знаниям, если они есть, к его власти, если он действительно так образован, что может указать Вам Ваши ошибки.
Долго шли мы молча, рассвет сразу перешел в чудесное утро. Я взглянул в лицо ученого и был потрясен его видом. Он был желт, глаза провалились, и под ними лежали темные круги. Нос его заострился, весь он, казалось мне, еле держится на ногах.
Франциск остановился и поджидал нас. Когда мы подошли, он снова протянул ученому коробочку с шоколадными квадратиками.
– Это ничего, профессор. Вы только устали от непривычно долгого пути. Скушайте еще одну конфетку, и Вы сможете, позавтракав, переговорить с доктором И., что Вас сразу же – я уверен – успокоит. Левушка, будь гостеприимным хозяином, отведи профессора в свою комнату и поручи его заботам Яссы. Ясса – это слуга Левушки, профессор. Он знает такой массаж и такие растирания в ванной, что Вы даже забудете, что провели ночь в бессонном походе. Будьте здоровы, друг и брат, мы с Вами еще увидимся. Ты, Левушка, скажешь И., что профессора я привел, а дальше исполнишь то, что тебе скажет И.
Мы входили, наконец, в парк, и, признаться, и я, и мой друг Эта были порядочно утомлены. Я отвел профессора к Яссе, который уже о нем знал и ждал его с готовой ванной.
Я прошел в душ и, тщательно умывшись, переодевшись и еще тщательнее причесавшись, уложил спать Эта и только тогда отправился к И.
По дороге я сам над собой посмеивался, вспоминая, сколько уроков истратил на меня И., чтобы привести меня к самообладанию в этом маленьком секторе простой воспитанности.
ГЛАВА 11 И. принимает ученого. Аннинов и Беата Скальради. Наставление мне и Бронскому
Когда я вошел к И. и посмотрел в прекрасное лицо моего дорогого друга, я внезапно почувствовал, что я все еще не знаю лица моего обожаемого наставника. И. показался мне юношей, прекрасным воплощением силы, жизни, мудрости. Он улыбнулся мне и ласково сказал:
– Ты делаешь успехи, дорогой мальчик, ты почти не устал.
– Это сейчас я вдруг почувствовал себя сильным. Но не могу похвастать, что дошел обратно легко. И не могу, отдавая Вам отчет, сказать, что встречи, давшие мне в эту ночь уроки на век, не истощили моих духовных сил, пока я жил в общении с сегодня виденным и понятым страданием. Примеры слепоты людей временно ослепили и меня самого. Сегодня я понял, что самое начало страдания, как и развитие его, лежит в невозможности человека охватить в каждый летящий момент всю Жизнь. Чем прочнее привязана мысль к земле, к своей страстно любимой среде, труду, друзьям, тем больше ослеплен человек сиянием одной земли. И тем ему труднее – большее для него страдание – вырваться к Свету Жизни. В числе сегодняшних уроков не все были уроками от противного. Покорившие меня своим величием внутреннего мира и любви люди тоже по-разному проникали в мое сердце, о полном раскрытии которого дважды напоминал мне Франциск в эту ночь. Дважды ему пришлось сказать мне, чтобы ни единый лепесток, прикрывши вход в сердце, не помешал бы мне вобрать в него встречных. И в самом деле, ни один лепесток не помешал литься моей любви и сосредоточиваться моему вниманию. Но… мне была очень тяжела и трудна встреча с Терезитой. Я сознавал и сознаю сейчас, как дух ее высок, непоколебима верность, как вся она чиста и любяща, и все же что-то, чего я понять не могу и по сию минуту, отдаляет меня от нее. «Отдаляет» это даже не то слово. Между нею и мною я чувствую какую-то стену. Я преклоняюсь перед нею, но не могу чувствовать себя с нею легко и просто. И в то же время, как это ни странно, обуянный раздражением и слепотой профессор мне не тяжел.
– Я вполне понимаю тебя, Левушка. Путь Терезиты – религиозный путь. И ты еще не можешь подняться так высоко, чтобы обряд – всякий обряд, всякий ритуал, – стал для тебя лишенною цепей благодатью. Для Терезиты труд ее жизни, труд веков, труд освобождения – все идет только через луч обряда и религии. Она пока живет в них, как в сияющем, но все же чехле. Если бы один из вас был уже раскрепощен до конца, стена ее сияющего чехла не могла бы стеснить вашего единения. Чем выше каждый из вас будет подниматься в своем освобождении, тем проще, ясней и ближе будут ваши отношения. Что же касается профессора, то там ничто в его ступени сознания не может коснуться тебя как начало недоумения, протеста или задержки для твоего доброжелательства. Поэтому ты и не ощущаешь его тяжелых испарений. Тогда как эманации Терезиты, будучи очень высокими, давят тебя однобокостью. Мы поговорим еще с тобою об этом в пути. Надо собираться. Как только я усажу профессора за науку, мы уедем. Ты удивлен, что ученый, так мало совершенный вовне, может здесь жить, тогда как многим и многим, всю жизнь жаждавшим сюда попасть, ворота закрыты. Вглядывайся глубже во встречи, Левушка. Ученый, ничего не зная умом о жизни в двух мирах, на самом деле жил в них. Он до конца отдал свою преданность науке. Не задумываясь о благе людей, он вносил весь свой труд для них, мечтая о том, чтобы во вселенной ни один человек не знал ни страха, ни нужды. Он закрепощен в долге и любви к науке, но дух его чист и свободен. Он мечтал всегда, чтобы все люди могли учиться, как и чему хотел каждый, без помехи бедности. Иди, друг. Ясса уже, вероятно, отмыл профессора от ночной пыли, теперь он голоден. Окажи ему всю любезность и гостеприимство воспитанного человека. Будь вежлив, как должен быть ученик, и приведи гостя ко мне. Не обращай внимания, если он будет не в духе. Приглядись к нему. По всей вероятности, он сущий ребенок во всех бытовых вопросах.
Я пошел выполнить приказание моего любимого друга. Какое-то воспоминание, вернее, отголосок каких-то константинопольских переживаний вставал во мне. Мне вспомнилось, сколько раз в моей жизни я отрывался от дорогих мне людей, как часто, когда мне хотелось особенно сильно побыть с И. и выслушать от него ответы на беспокоившие меня вопросы, мне приходилось его покидать, чтобы выполнить то или иное дело.
Сейчас я как-то особенно ощущал необходимость побыть с И. –и снова должен был идти по делу другого человека. Но не вздох сожаления был в моем сердце, не раздражение, о котором я без улыбки над самим собой уже не вспоминал, – о нет, эти времена уже миновали. Но мне было как-то неловко перед самим собой, что у меня не было сию минуту ликования в сердце, не было буйной радости, что я могу быть полезен человеку. Я шел мирно и спокойно, очень ровно и доброжелательно настроенный, но я сознавал, что активной, действенной радости во мне нет.
Подходя к ванной комнате, я услышал веселый смех. Я ожидал всего, но чтобы Ясса сумел привести ученого в такую веселость, не мог себе и представить. И смех профессора, чистый, детский и заразительный, тоже немало меня удивил.
