БЕСПОЩАДНАЯ БОЙНЯ ВОСТОЧНОГО ФРОНТА

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Я заполз назад в бункер и перевязал рану. Пуля застряла в правом бедре, но­га кровоточила, но особенно не болела. Мысль на­всегда покинуть долину Фишера позволяла мне не поддаваться панике и спокойно выносить легкую травму.

Солнце ярко освещало покрытую инеем снеж­ную равнину. Я должен был дождаться сумерек и только потом мог идти к врачу. Счастливый, в пред­чувствии скорого освобождения, сидел я на скамье. Мои глаза видели хорошо, и я сочинял радостное послание домой и всем своим друзьям. Затем уло­жил в рюкзак письменные принадлежности, мыло, полотенце и книги. Ничего другого у меня не было.

Опираясь на плечо приятеля, я отправился в си­нем вечернем свете в походный лазарет, получил первую помощь и стал ждать сани, которые должны были отвезти меня в Шаритоново на дивизионный медицинский пункт. В это время по радио переда­вали симфонии Моцарта.

Санитар понес меня, как ребенка, к саням. Ло­шади бежали рысью в звездную ночь. Сигнальные ракеты поднимались в воздух и рассыпались в даль­них лесах. Снег хрустел под полозьями саней. Я возвращался домой! Мои не укутанные ноги за­

стывали на морозе, рана начала болеть, но я не об­ращал внимания ни на боль, ни на холод. Я возвращался домой!

В Шаритоново врач прочистил рану, остановил кровотечение, наложив шину, и сделал перевязку. Он снял мои ботинки и стал массировать ноги. Боль отступала. Кровь снова устремилась к конечностям, я радостно погрузился в мир мечтаний и с облегче­нием заснул.

Утром прогретые сани отвезли меня в Атиново. Я прошел дезинфекцию, после чего меня положили на носилки и отнесли в барак, где оставили для ле­чения. Мне дали сигареты и коньяку. Я с наслажде­нием выпил и снова улегся спать.

Проснулся рано. Меня уже ждал транспорт, на котором меня отправили в Папино, а затем погрузи­ли на санитарный поезд, который шел в Вязьму35. Далее уже на пассажирском поезде, как сидячего больного, меня повезли на запад, через Смоленск и Витебск в госпиталь Дунайского замка, где мне из­влекли пулю и приветливый врач выдал документ, позволивший продолжать путь на родину. Он сделал это больше потому, что его растрогал мой измучен­ный вид, а не из-за легкого ранения.

Я возвращался домой!

Следующим вечером поезд уже подошел к Вирбаллену36. Нас выгружали при непрекращаю­щемся дожде, однако он был для меня чудом после многомесячного пребывания на снегу и льду. Я от­дал на хранение мой незначительный багаж и фор­менную одежду на дезинфекцию. Санитары сняли с меня повязку. Мы вымылись в бане, а затем вышли в предбанник, где стали ждать чистую одежду.

Я сидел в зале вместе с 200 голыми солдатами. У большинства из них тела, руки и ноги были обмо­рожены, огнестрельные и осколочные раны высту­пали на коже наряду с язвами. Многие страдали от дизентерии. Два врача и две сестры накладывали повязки на этом сборище человеческого бедствия, вызванного войной. Целую неделю врачи работали вместо медицинских сестер и ежедневно чередова­лись, так как женские сердца даже с крепкими нер­вами не могли вынести этого гноящегося, гниюще­го, кровоточащего хаоса горя, разрушения и сто­нов. Я видел, как сходило мясо с отмороженных пальцев ног, падали в ведра ампутированные конеч­ности, стекал гной из гниющих ран и язв. Видел ис­каженные от боли лица, когда лоскуты мертвой обожженной кожи отделяли от бескровных тел.

Солдат показывал старому врачу культю своей правой ноги. В ней еще остались тампоны, с которы­ми его несколько дней везли на санях в госпиталь. Врач брал в руки пинцет, а солдат поворачивал ли­цо в сторону. Ужас проступал у него в глазах. Во время операции он стонал и выл, как беззащитное животное. Руки врача дрожали, пот лился с его лица и выступал на лбу. Напрасно пытался он успокоить раненого. Молодая медсестра гладила солдата по волосам и сушила салфеткой пот на его смертельно бледном лице. Солдат медленно скатывался на пол, потеряв сознание. Его бессилие казалось нам всем подарком милостивой судьбы. Я искал забвения в сигарете. Врач быстро перевязал раненого и вышел.

Кто, видя все это, решился бы сказать хоть одно слово в защиту войны, был бы уже не человеком, а больше чем преступником.

С наслаждением вдыхал я прохладу и тишину ночи, когда, опираясь на палку, шел обратно в ба­рак, где мне предстояло ожидать отправки на ро­дину.

Поезд шел через Дрезден в Тюрингию, где меня поместили в военный госпиталь Оберхоф37.

Здесь уже была моя родина. Горы с елями по­крывал последний снег, по долинам стремились ве­сенние ручьи, ярко окрашенные домики и гладкие улицы были хорошо видны из окон моей комнаты, где я лежал с приятными соседками.

Но тут разболелась моя рана. Виной всему бы­ла долгая поездка. Нога опухала. С высокой тем­пературой я уже на следующий день после приезда не вставал с кровати. Пожилая сестра заботилась обо мне. Я читал фантастику в каком-то полусне и не мог понять ее смысла. Все время всплывали вос­поминания о белом аде долины Фишера, призрачной роще, о прошлых приключениях в России, о мертвых и раненых. Предавался мечтам о детстве, о женщи­нах, о вечерах танца. Температура отступила, но я был еще слаб.

Я читал, писал и спал.

Но так и не мог вернуться к действительности, покой не приходил ко мне. Словно разбушевавшие­ся фурии, преследовали меня воспоминания. Вновь и вновь испытывал я страх от ужасов этой зимней войны. Снова слышал разрывы снарядов и крики раненых, видел, как солдаты атакуют врага и умира­ют на поле боя. Наблюдал за собой, как за каким-то чужаком на краю нейтральной полосы.

Я предвидел уже в своей молодости, что война будет страшной и опустошительной, и знал, что мне придется участвовать в этом шабаше ведьм и осуж­дать себя в мыслях и воспоминаниях, чувствовал, что меня оставят и Бог, и мои ангелы в ледяной все­ленной под сверкающими звездами.

Мои размышления все время вращались вокруг войны. Я переживал весь ее ужас даже дома. Перед глазами стояли солдаты: веселые, мрачные, безуча­стные, неспособные как к сочувствию, так и к радо­сти жизни. Мой духовный мир деградировал, по-прежнему я видел около себя танцующую смерть. Вел лишь видимое существование в какой-то страш­ной маске. К этому привела меня война.

Я молча проводил свои дни.

Вставал, медленно гулял по раннему весенне­му лесу или в горах, но не мог найти никакого по­коя. Такими же были мои бессонные ночи. Я искал забвения и в конце концов находил его в морфии. Впадал в свинцовый сон, а с пробуждением снова наступали воспоминания, и мир казался пустым и страшным.

Только благодаря новым впечатлениям и встре­чам я начал постепенно выздоравливать и задумы­ваться о своем будущем.

Ясно осознал, что демобилизован и вернулся домой.

Я читал, но ни одна книга не доставляла мне удовлетворения. Я писал, но слова и мысли пута­лись, оставались бесцветными и не отвечали моим желаниям. Я слушал реквием Иоганна Брамса, но перед глазами стояло человеческое мясо. Трава и цветы в траве, казалось, навсегда засохли, и музы­ка только усиливала мою скорбь.

Однако я учился забывать войну и искал пути к

надежде. Отправился путешествовать, направив­шись на Боденское озеро, и там прошлое начало уходить. Его заменила случайная любовь. Началась новая жизнь и новые приключения. Это был зов луч­шего, более прекрасного мира, который возвращал все хорошее, что скрывалось во мне. И я мог спо­койно попрощаться с прошлым. В конце концов, это должно было случиться. Жизнь продолжалась38.

ПУТЕШЕСТВИЕ В РОССИЮ II

Летняя поездка

Итак, жизнь продолжалась. Мое возвращение домой вылилось в погоню за приключениями. Теперь я видел смысл моей жиз­ни лишь в праздниках, любовных интрижках и пу­тешествиях. Это давало мне возможность забыть войну или по крайней мере скрыть ее за тонким по­кровом.

Но это в конце концов привело меня к мысли от­правиться добровольно на фронт.

Я хотел вступить в спор с самим собой и выжечь огонь огнем, войну войной. Мною овладела какая-то жажда вновь пережить все страдания, тяжелый труд и дождаться мира. Меня уже не удовлетворяла жизнь, которую я вел. Я шел навстречу своей участи к своим страданиям. Ни на что не надеялся. Бросал в пропасть свою веру, свою душу, свою любовь.

В России я должен был снова обрести себя, там должна быть закончена моя дорога в процессе мое­го становления или гибели. Таким образом, я пы­тался обрести свою подлинную свободу даже в сол­датском мундире, возродиться как феникс из пепла. Пусть этот тяжелый жребий вновь падет на меня, и я не собирался от него убегать.

Никаким героическим нигилизмом, никакой особой необходимостью не было вызвано мое ре­шение, да и вера в Бога не давила на меня. Это был, пожалуй, сплошной авантюризм и жажда приключе­ний.

Я ожидал отъезда, предаваясь иллюзиям. И на­писал в альбоме своей возлюбленной: «Я подвел заключительную черту в моей жизни». Наша компа­ния праздновала, сидя за столом. Это была моя по­следняя ночь дома, и я уже почуял дымок будущего большого приключения.

Гром гремел за окном. С грозы началась моя поездка. Разрушенные города родины оставались позади. Места, где проходила моя молодость. Вея­ние времени. С вином и шампанским мы отмечали мой отъезд, и в полночь я, пьяный, уже выезжал из родного города, из своего дома, пожертвовав свое безоблачное существование на благо войне.

Я бросился навстречу своей участи и своей судьбе, но в тайне надеялся на возвращение домой. Что бы там ни было, но я хотел жить, дух времени и не уходящая тоска требовали этого. Впрочем, я не боялся бы и смерти, если, конечно, звезды этого захотят.

Поезд медленно катился на восток. Лодзь, Вар­шава, Орша, Смоленск. Я пил день и ночь, коньяк, водку, джин и редко, не более чем на один час, ос­тавался трезвым. Временами меня охватывал ужас перед наступающими испытаниями, и мысли о вой­не снова и снова приходили в голову. Я был весь в колебаниях и противоречиях. Надо ли было ехать? Но теперь, когда все было решено, не следовало предаваться сомнениям.

Война входила в компетенцию Бога. Только об­ращение к нему еще имело какой-то смысл. Однако я повсюду чувствовал уже запах тления, границы разумного расплывались, и оставалась только неиз­вестность. Я не понимал себя самого. Война была для меня одним из безумных средств к возвраще­нию домой, продиктованному моей совестью. Я нес в себе вину и в то же время вовсе не видел необхо­димости в своей гибели. Я жаждал покаяния, и моя жизнь уже стала необходима мне. Но в сердце я не примирился с окружающим меня миром, и только в алкоголе душа моя находила забвение.

Таким образом, я воспринимал свой отъезд как комедию, хаос противоречий, ошибок, перемен во взглядах, словах и изображениях. Внезапно меня охватывала жажда приключений, которая бросала легкомысленного молодого человека в пропасть, но он брал всю ответственность на себя и считал, что сейчас уже поздно лить слезы.

Огромная русская равнина снова открывалась перед окнами вагона. Серое небо, луга, редкие де­ревья, дома, крытые соломой. Шел дождь. Сено и зерно гнило. Я пил шнапс и спал.

Вечером в Смоленске я услышал песни женщин. Они стояли между поездами, которые двигались од­ни на восток, другие на запад. Они пели грустные песни о своей поруганной стране и заброшенной земле, потеря которых не оправдывала никаких жертв.

Среди лунной ночи звучали пастушьи рога. Они раздавались откуда-то издали. От них веяло гру­стью и тоской по родине, и в то же время у этих зву­ков была какая-то романтика. Как привет из враже­ской страны.

Вечером мы выгрузились в Ярцеве. Переноче­вали в амбаре, а потом целый день отдыхали в Фи­липпове. Там я снова наблюдал за пением и танца­ми девушек в вечернем свете под