Клуб радости и удачи

за другой падают с полки тарелки. Я никогда не знала, когда ждать следующего раза, поэтому все время жила как на иголках.

Бывало, она начнет готовить обед — и замрет на месте: горячая вода хлещет из крана, нож висит в воздухе над наполовину порезанными овощами, а она молчит, только слезы текут. А бывало и так, что мы едим-едим, и вдруг она роняет лицо в ладони и говорит: «Мей гуаньсю. — Не обращайте внимания». И нам приходится отставлять еду и откладывать вилки в сторону. И папа сидит, пытаясь понять, что это было, на что не надо было обращать внимания. А я ухожу из-за стола, зная, что это повторится еще не раз и не два.

Отец, казалось, тоже распадался на куски, но по-другому. Он старался улучшить положение дел, а выходило еще хуже — будто он спешил поймать падающую вещь, но при этом сам падал раньше, чем успевал что-либо подхватить.

— Она просто устала, — сказал он мне как-то в «Золотом колосе», где мы с ним обедали вдвоем, потому что мама лежала в постели, неподвижная, как статуя. Я знала, что он думал о ней, догадывалась по его обеспокоенному лицу. К тому же он так уставился на свою тарелку, что можно было подумать, будто в ней вместо спагетти кишмя кишат черви.

Дома мама смотрела на всё пустыми глазами. Папа возвращался с работы, но, даже поглаживая меня по голове и произнося: «Ну, как тут моя девчурочка?» — всегда смотрел мимо меня, на маму. Я стала ощущать какой-то утробный страх, он был у меня в животе, а не в голове. Я больше не видела разные ужасы, я воспринимала их другими органами чувств. Я чувствовала малейшее движение в нашем замершем доме всем своим существом. А по ночам в своей спальне я ощущала грохот разрушительных баталий по ту сторону стены, во время которых девочку избивали до смерти. Я лежала в постели, укрывшись одеялом до самого подбородка, и все время гадала, где хуже — у них или у нас? И подумав об этом какое-то время, пожалев сама себя, я начинала чувствовать себя достаточно уютно для того, чтобы решить, что у девочки из соседней квартиры более несчастная жизнь, чем у меня.

Однажды вечером, после ужина, раздался звонок в дверь. Это было странно, потому что обычно люди сначала звонили с улицы, от входной двери.

— Лена, посмотри, пожалуйста, кто там, — обратился ко мне из кухни отец. Он мыл посуду. Мама лежала на своей кровати. Мама теперь всегда «отдыхала», как будто она уже умерла и превратилась в живое привидение.

Я с осторожностью слегка приотворила дверь и тут же в великом изумлении распахнула ее настежь. Это была девочка из соседней квартиры. Я уставилась на нее с нескрываемым удивлением, а она спокойно улыбнулась в ответ. Казалось, что она, хоть и одетая, только что вылезла из постели — так она была растрепана.

— Кто там? — спросил отец.

— Это из соседней квартиры! — крикнула я ему. — Это…

— Тереза, — быстро подсказала она.

— Это Тереза! — выпалила я в сторону кухни.

— Пригласи ее в дом, — сказал папа, но Тереза уже проскользнула мимо меня в нашу квартиру. Не дожидаясь приглашения, она направилась в сторону моей спальни. Я закрыла дверь и последовала за двумя каштановыми косичками, лупившими ее по спине, как бичи, которыми хлещут лошадей.

Она прямиком подошла к моему окну и начала его открывать.

— Что ты делаешь? — воскликнула я.

Она села на подоконник и выглянула на улицу. А потом посмотрела на меня и начала хихикать. Я села на свою кровать, наблюдая за ней и дожидаясь, пока она перестанет смеяться, в то время как холодный воздух из темного проема заполнял мою комнату.

— Ну и что тут смешного? — наконец спросила я. Мне пришло в голову, что, возможно, она смеется надо мной. А может быть, она прислушивалась к тому, что происходит за стеной, и не услышала ничего, кроме застоявшейся тишины нашего несчастного дома.

— Что ты смеешься? — повторила я более настойчиво.

— А меня мать выгнала из дома, — сказала она наконец с таким важным видом, как будто тут было чем гордиться, потом хохотнула и добавила: — У нас, как всегда, был скандал, и она выставила меня из дома и заперла дверь. Ну а теперь она, конечно, ждет, что я буду сидеть под дверью до тех пор, пока не осознаю свою вину и не пойду к ней извиняться. А я и не подумаю.

— А что же ты тогда собираешься делать? — спросила я, затаив дыхание, полностью уверенная в том, что уж на этот-то раз мать убьет ее окончательно.

— Я хочу пробраться в свою комнату через ваше окно, перелезу по пожарной лестнице, — прошептала она в ответ. — А мать пусть ждет. А потом она забеспокоится и откроет дверь. Только меня там не будет! Я буду в своей спальне, в постели! — снова хихикнула Тереза.

— А она не разозлится, когда найдет тебя?

— Еще чего! Да она будет только рада, что я не умерла, и вообще. Но она, конечно, сделает вид, что пришла в бешенство, и все такое. Мы всегда устраиваем что-нибудь в этом роде. — Сказав это, Тереза выскользнула из моего окна и бесшумно пробралась к себе в комнату.

Довольно долго я сидела на месте, уставившись на открытое окно и удивляясь. Зачем она вернулась? Разве она не видит, какая ужасная у нее жизнь? Разве не понимает, что это никогда не кончится?

В ожидании воплей и криков я прилегла на свою кровать. Я все еще не спала, когда поздней ночью в соседней квартире раздались громкие голоса. Миссис Сорчи ругалась и плакала:

— Ты глупая девчонка. Ты чуть не довела меня до инфаркта.

А Тереза кричала в ответ:

— Я могла разбиться и сломать себе шею! Я чуть не упала с лестницы!

И потом я услышала, что они смеются и плачут, плачут и смеются, — оказалось, что и любя можно орать друг на друга.

Я была поражена. Мне казалось, я вижу, как они целуют и обнимают друг друга. От радости, что я ошибалась, я плакала вместе с ними.

И я до сих пор помню, как в ту ночь во мне всколыхнулась надежда. Я цеплялась за нее день за днем, ночь за ночью, год за годом. Я видела, как мама лежит на своей кровати или бормочет что-то себе под нос, сидя на диване, и все-таки знала, что это — самое худшее из всего, что могло произойти, — когда- нибудь прекратится. Мне все еще мерещились разные ужасы, но теперь я знала способы, как справиться с ними. Я все еще слышала скандалы миссис Сорчи и Терезы, но уже видела и кое-что другое.

Мне мерещилась девочка, жаловавшаяся на непереносимую боль оттого, что ее не замечают. Мне мерещилась ее лежащая на постели мать в длинных, струящихся одеждах. Девочка вынимала острый меч и говорила матери: «В таком случае ты должна принять смерть через расчленение на тысячу частей. Это единственный способ тебя спасти».

Мать соглашалась и закрывала глаза. Меч опускался и начинал кромсать ее — вжик! вжик! вжик! — направо и налево, вверх и вниз. И мать, захлебываясь от рыданий, исходила криками ужаса и боли. Но открыв глаза, она не видела ни крови, ни раскромсанной плоти.

Девочка говорила: «Теперь ты поняла?» Мать кивала: «Теперь я прекрасно всё поняла. Я пережила самое худшее. Ничего хуже этого случиться уже не может».

И дочь говорила: «А сейчас ты должна вернуться назад, на эту сторону. Тогда ты увидишь, в чем ты была не права». Она хватала мать за руку и протаскивала ее сквозь стену.

Роуз Су Джордан Половина и половина

Эту карманную Библию в переплете из искусственной кожи мама когда-то носила с собой на каждую