Однажды вечером я должна была в течение трех минут смотреть на страницу из Библии, а потом повторить все, что смогла запомнить.
— И тогда Иосафат достиг богатства и почестей, и изобилия, и… Мам, это все, что я помню, — сказала я.
Когда в очередной раз я увидела на мамином лице разочарование, что-то во мне сломалось. Я возненавидела тесты, большие надежды и не оправданные мною ожидания. В тот вечер, перед тем как отправиться в постель, я взглянула в зеркало над раковиной в ванной, увидела в нем свое лицо, уставившееся на меня, и расплакалась от сознания того, что теперь оно навсегда останется самым что ни на есть заурядным лицом. Какая печальная и противная девчонка! Я пронзительно взвизгнула, словно взбесившийся зверек, стараясь расцарапать это лицо в зеркале.
И только тогда я увидела то, что и было моим самым главным талантом, — потому, наверное, что никогда до этого я не видела у себя такого лица. Я пригляделась к своему отражению, проморгавшись, чтобы получше его рассмотреть. Таращившаяся на меня из зеркала девчонка была злой и сильной. С ней я была заодно. Я думала уже по-новому, и с этого момента у меня появилось одно желание, вернее сказать — нежелание. «Я не позволю ей изменить меня, — пообещала я себе. — Я не стану тем, чем я не являюсь».
И с этого дня, когда мама по вечерам устраивала свои тесты, я выполняла их вяло, подперев голову рукой. Я делала вид, что мне скучно. Мне и правда было скучно. Так скучно, что однажды, пока мама натаскивала меня в других областях, я начала считать, сколько раз в бухте проревет сирена, подающая сигнал судам во время тумана. Звук был очень мирный, он напоминал о корове, пытавшейся перепрыгнуть через луну. На следующий день я придумала для себя игру. Я загадала, прекратит ли мама свои попытки до того, как раздастся восемь гудков. Через какое-то время я стала насчитывать только один сигнал, максимум два. Наконец-то она начала прощаться со своими надеждами.
Прошло два или три месяца без какого-либо упоминания о моей одаренности. А потом как-то раз мама смотрела по телевизору шоу Эда Сюлливана. Телевизор был старый, звук у него барахлил. Каждый раз, когда мама приподнималась с дивана, чтобы пойти и наладить его, звук снова появлялся и Эд продолжал говорить. Но стоило ей усесться, как Эд замолкал. Мама встала — по телевизору заиграла громкая фортепианная музыка. Она села — тишина. Вверх — вниз, вперед — назад, нет звука — есть звук. Было похоже, будто мама с телевизором танцуют, не прикасаясь друг к другу. Но в конце концов она просто встала около него, держа палец на кнопке звука.
Мне показалось, что ее внимание приковала к себе музыка — маленькая стремительная фортепианная пьеса из тех, что обладают гипнотическим действием: с головокружительными пассажами и напевными отступлениями перед возвращениями к быстрому наигрышному темпу.
И тут я увидела, почему маму так впечатлила эта музыка. По клавишам рояля колотила маленькая китайская девочка, примерно девяти лет, с прической как у Питера Пена. Девочка обладала очарованием Ширли Темпл. У нее был торжественно-скромный вид, как и подобает настоящему китайскому ребенку. Вдобавок, широко взмахнув рукой, она сделала такой изысканный реверанс, что ее пышная белая юбка неспешно разлеглась по полу, словно лепестки гигантской гвоздики.
Несмотря на все эти предупреждающие сигналы, я не забеспокоилась. У нас не было пианино, и мы не могли позволить себе такое приобретение, не говоря уже о том, чтобы покупать кипы нотных альбомов и платить за уроки игры на фортепиано. Так что я могла позволить себе проявить великодушие, когда комментировала мамины выпады против маленькой девочки в телевизоре.
— Играть ноты правильно, но звук не так хорошо! Не мелодично звук, — посетовала мама.
— Ну что ты нападаешь на нее! — неосторожно сказала я. — Очень милая девочка. Может быть, она и не самая лучшая пианистка на свете, но она очень старается. — Практически в ту же секунду я поняла, что мне придется пожалеть о своих словах.
— Как раз твой случай, — ответила мама. — Не самый лучший на свете. Не стараться потому что. — Она гневно фыркнула и, оставив кнопку звука в покое, снова уселась на диван.
Маленькая китаянка тоже села, чтобы сыграть на бис «Танец Анитры» Грига. Я помню эту пьесу, потому что позже мне тоже пришлось ее выучить.
Через три дня после шоу Эда Сюлливана мама сообщила мне, какое у меня теперь будет расписание уроков игры на фортепиано и самостоятельных занятий. Она договорилась обо всем с мистером Чоном, который жил на первом этаже в нашем доме. Мистер Чон был когда-то учителем музыки, но к тому времени уже оставил преподавание. Однако за услуги по уборке квартиры мама выторговала у него еженедельные уроки для меня и разрешение на самостоятельные занятия на его инструменте по два часа в день — с четырех до шести.
Когда она сообщила мне это, у меня возникло чувство, что меня обрекли на адские муки. Я взвыла и со всей злостью пнула что-то ногой.
— Почему ты не любишь меня такой, какая я есть? Я не гений! Я не могу играть на пианино! И если бы даже я могла, я не пошла бы на телевидение, заплати ты мне хоть миллион долларов! — заплакала я.
Мама залепила мне пощечину.
— Кто просить тебя гений быть?! — крикнула она. — Просить только хорошо стараться. Ради твое же благо. Ты думаешь, я хочу ты быть гений? Хнн! Еще чего! Кто тебя просить!
— Какая неблагодарность, — услышала я, как она ворчит про себя по-китайски. — Будь у нее столько таланта, сколько норова, она уже сейчас была бы знаменита.
Мистер Чон, которого я окрестила про себя Старым Чоном, был очень странный: он всегда барабанил пальцами, подыгрывая неслышной музыке невидимого оркестра. На мой взгляд, он был древним стариком. Волос на макушке у него почти не осталось, он носил очки с толстыми стеклами, и глаза его всегда казались сонными и усталыми. Но, наверное, он был младше, чем я думала, потому что жил со своей матерью и еще не был женат.
Старую госпожу Чон я встретила только однажды, и этого было достаточно. От нее исходил специфический залах, как от младенца, наложившего в штаны. Пальцы у нее были словно у мертвеца; они напомнили мне обнаруженный как-то на дне нашего холодильника завалявшийся персик: когда я за него взялась, шкурка просто соскользнула с мякоти.
Вскоре я обнаружила, почему Старый Чон перестал давать уроки. Он был глух. «Как Бетховен! — кричал он мне. — Мы оба слышим только мысленно!» И начинал дирижировать невидимому исполнителю своих сумасшедших беззвучных сонат.
Наши уроки проходили примерно так. Он открывал книгу и показывал мне разные штучки, объясняя их назначение: «Ключ! Сопрано! Бас! Ни диезов, ни бемолей! Значит, до-мажор! Теперь слушай и повторяй за мной!» Потом он несколько раз проигрывал гамму и простой аккорд до-мажор, после чего, словно одержимый каким-то застарелым непреодолимым зудом, добавлял от себя еще несколько нот, каких-нибудь трелей и бухающего баса, пока музыка на самом деле не превращалась в нечто невообразимое.
Я играла, повторяя за ним, гамму и простой аккорд, а потом просто какую-нибудь белиберду, напоминавшую звуки, производимые кошкой, носящейся по выброшенным на помойку консервным банкам. Старый Чон улыбался, аплодировал и говорил: «Очень хорошо! Но теперь тебе нужно научиться не сбиваться с ритма!»
Так я сделала открытие, что медлительные глаза Старого Чона не поспевали за неверными движениями моих пальцев. Ему на всё требовалось в два раза больше времени, чем мне. Чтобы помочь мне выдержать нужный темп, он становился за моей спиной и при каждом такте нажимал мне на правое плечо. Он уравновешивал по монетке на моих запястьях, чтобы я держала их ровно, медленно разыгрывая гаммы и арпеджио. Он заставлял меня охватывать ладонью яблоко и брать аккорды, сохраняя руку в таком положении. Он маршировал передо мной словно деревянный солдат, чтобы показать, как надо заставлять каждый палец танцевать маленьким послушным солдатиком, прыгая вверх-вниз при исполнении стаккато.
