четырехлетняя дочь от предыдущего брака, хотела бы знать, есть ли у моих родителей видеомагнитофон, чтобы она могла посмотреть «Приключения Пиноккио», если заскучает. Мама напомнила мне, чтобы я пригласила мистера Чона, моего старого учителя музыки, который по-прежнему жил в трех кварталах от моих родителей, в том доме, где мы раньше снимали квартиру.
Включая маму, папу и меня, за столом должно было быть одиннадцать человек. Но мама насчитала только десять, потому что, по ее понятиям, Шошана как ребенок в счет не шла, по крайней мере когда дело касалось крабов. Она не учла, что Уэверли, возможно, думала иначе.
Когда блюдо с дымящимися крабами было передано по кругу, Уэверли оказалась первой и выбрала самого лучшего краба — самого яркого, самого крупного — и положила его на тарелку своей дочери. Потом она взяла следующего отборного краба для Рича и еще одного — для себя. А поскольку умению выбирать самое лучшее она научилась у своей матери, было вполне естественно, что и ее мать знала, как выбрать из того, что осталось на блюде, лучших крабов для своего мужа, своего сына, его подруги и для самой себя. А моя мама, рассмотрев четырех последних крабов, конечно же, выбрала того, который теперь выглядел самым лучшим, для Старого Чона, потому что ему было почти девяносто лет и он заслужил такое уважение, а следующего более-менее приличного положила папе. На блюде осталось два краба: большой блекло- оранжевый и тот, номер одиннадцать, с оторванной ногой.
Мама потрясла передо мной блюдом.
— Бери скорее, уже холодный, — сказала она.
Я не была большим поклонником крабов с тех самых пор, как у меня на глазах тот несчастный был сварен заживо в честь моего дня рождения, но я знала, что не могу отказаться. Китайские матери не целуют и не обнимают своих детей, чтобы выразить свою любовь к ним. Они подносят им на блюде вонтоны, утиные желудки и крабов, сохраняя при этом самый суровый вид.
Взявшись за безногого краба, я полагала, что поступаю правильно, но мама запротестовала:
— Нет! Нет! Большой, он тебе. Я сытый.
Я помню аппетитные звуки, производимые всеми присутствующими, — хруст панцирей, высасывание мяса, выскребание палочками последних лакомых кусочков — и тишину у маминой тарелки. Только я одна заметила, как она вскрыла панцирь, понюхала мясо и ушла на кухню с тарелкой в руке, а вернулась уже без краба, с новой партией розеток с соевым соусом, имбирем и луком.
Наполнив желудки, все разом заговорили.
— Суюань! — обратилась тетя Линьдо к маме. — Почему ты носить этот цвет? — Тетя Линьдо указывала крабьей ногой на мамин красный свитер. — Как ты еще можно надеть такой? Слишком молодой! — выговаривала она.
Мама отреагировала так, словно это был комплимент.
— «Эмпориум Кэпвелл», — сказала она. — Девятнадцать доллар. Чем вязать сам, дешевле.
Тетя Линьдо кивнула, как будто цвет стоил такой цены. Потом она ткнула крабьей ногой в своего будущего зятя:
— Смотрите, этот не знать, как есть китайский еда.
— Крабы не китайская еда, — сказала Уэверли своим капризным голосом. Удивительно, но до сих пор ее голос звучит так же, как двадцать пять лет назад, когда нам было по десять лет и она возвестила мне тем же самым тоном: «В отличие от меня ты не гений».
Тетя Линьдо сердито посмотрела на свою дочь.
— Откуда ты знать, что китайский, что не китайский? — А потом повернулась к Ричу и веско произнесла: — Почему самый вкусный не есть?
И я увидела, что Рич улыбается в ответ с выражением смирения на лице, а про себя посмеивается. У него была та же окраска, что и у лежащего на его тарелке краба: рыжие волосы, молочно-белая кожа и россыпь крупных оранжевых веснушек. Пока он ухмылялся, тетя Линьдо демонстрировала правильную технику, тыкая палочкой в оранжевую губчатую массу:
— Ты должен здесь покопать, достать вот этот. Мозг самый вкусный, ты пробуй.
Уэверли и Рич обменялись одинаковыми гримасами отвращения. Я услышала, как Уинсент с Лизой шепнули друг другу: «Фи!» — и тоже захихикали.
Дядя Тинь начал посмеиваться, чтобы дать нам понять, что у него припасена своя, особенная шутка. Судя по преамбуле, состоявшей из фырканья и толчков ногами под столом, я заключила, что он, должно быть, выступал с этим номером уже не раз:
— Я сказать мой дочь: «Хей, почему быть бедный? Выходи замуж за богатый!» — Он громко засмеялся и подтолкнул локтем сидевшую рядом с ним Лизу. — Хей, до тебя дошло? Смотри, что выходить. Она выходить за этот малый здесь. За Рич. Потому что я говорить, выходи за богатый.[11]
— И когда же вы собираетесь бракосочетаться? — спросил Уинсент.
— То же самое мне хотелось бы спросить у тебя, — ответила Уэверли.
Лиза смутилась, когда Уинсент проигнорировал этот вопрос.
— Ма, я не люблю крабов, — протянула Шошана.
— Хорошая прическа, — бросила мне Уэверли через стол.
— Спасибо, Дэвид всегда делает свою работу отлично.
— Ты хочешь сказать, что до сих пор стрижешься у этого парня на Ховард-стрит? — спросила Уэверли, поднимая одну бровь. — И ты не боишься?
Я почувствовала опасность, но все-таки произнесла в ответ:
— Что ты имеешь в виду? Чего мне бояться? Он всегда очень хорошо стрижет.
— Я имею в виду, что он голубой, — сказала Уэверли. — У него ведь может быть СПИД. Он же стрижет твои волосы, а это ведь живая ткань. Наверное, я, как все матери, немного сумасшедшая, но в наше время нельзя чувствовать себя в полной безопасности!
Я сидела с таким чувством, будто мои волосы стали заразными от корней до самых кончиков.
— Тебе надо сходить к моему парикмахеру, — сказала Уэверли. — Мистер Роури. Он делает чудеса, хотя, пожалуй, берет больше, чем ты привыкла платить.
Я была близка к истерике. Подобные выходки всегда выводят меня из себя. Например, каждый раз, когда я задаю ей простейший вопрос относительно налогов, она ухитряется повернуть разговор так, чтобы показать, что мне не по карману заплатить за ее совет по официальным расценкам.
Она произносит что-нибудь вроде: «На самом деле о серьезных налоговых вопросах я пред почитаю разговаривать в офисе. Представь, что будет, если за обедом ты невзначай что-то скажешь, а я между делом подам тебе какой-то совет. И потом ты сделаешь как я сказала, а окажется, что это неправильно, потому что ты не предоставила мне исчерпывающей информации. Я буду чувствовать себя ужасно. И ты тоже, не так ли?»
Во время обеда с крабами она так взбесила меня своими инсинуациями по поводу моих волос, что мне захотелось оконфузить и ее, выставив перед всеми в смешном свете. Я решила осадить ее, напомнив про договорную работу, которую сделала для ее фирмы, — восемь страниц рекламы налоговых услуг. Фирма уже на тридцать дней просрочила выплату по моему счету.
— Может быть, я и смогла бы заплатить мистеру Роури по его расценкам, если бы чья-то фирма вовремя заплатила мне по моим, — сказала я с задиристой усмешкой.
Реакция Уэверли превзошла все мои ожидания. Она пришла в неподдельное замешательство и замолчала.
Я поддалась соблазну продолжить:
— Думаю, есть доля иронии в том, что солидная фирма, имеющая дела с серьезными бухгалтерскими расчетами, не может вовремя оплатить свои собственные счета. Уэверли, что это вообще за контора, где ты работаешь?
Она притихла и сидела с потемневшим лицом.
— Эй-эй, девочки, драться не надо! — сказал мой папа, как будто мы с Уэверли по-прежнему были детьми, поссорившимися из-за трехколесного велосипеда и цветных карандашей.
— Хорошо-хорошо, не будем говорить об этом сейчас, — тихо сказала Уэверли.
— Как вы думаете, чем кончится битва гигантов? — Уинсент сделал попытку всех насмешить. Никто не засмеялся.
