другом, используя те слова, которые успевали выучить на занятиях. В затруднительных случаях мы брали в руки листок бумаги и писали на нем по-китайски, что имелось в виду. По крайней мере, это связующее звено у нас было — листок бумаги и китайские иероглифы. Но представь, как трудно строить матримониальные планы, не умея выразить своих намерений вслух. В такой ситуации не хватает всех этих маленьких знаков — подтрунивания и подкалывания, — по которым можно понять, насколько все серьезно. Мы же могли говорить только то, что узнавали от нашего учителя английского языка: «Я вижу мама. Мама мыла рама».
Но все-таки я довольно быстро поняла, что очень нравлюсь твоему отцу Он устраивал настоящие китайские представления, когда пытался изобразить что-нибудь: бегал взад-вперед, подпрыгивал и запускал всю пятерню себе в волосы, и всё лишь для того, чтобы дать мне понять —
Ах, потом-то я выяснила, что его работа была вовсе не такой, как он ее описывал. Она была не такая уж и хорошая. Даже сейчас, когда я уже могу говорить с твоим отцом по-кантонски, я спрашиваю его, почему он не может найти место получше. Но он ведет себя так, словно не прошли еще те времена, когда он не мог понять ничего из моих слов.
Иногда я спрашиваю себя, почему мне захотелось выйти замуж за твоего отца. Думаю, именно Аньмэй заронила мне в голову такую мысль. Она сказала:
— В фильмах мальчики и девочки всегда передают друг другу записочки во время занятий, это будоражит воображение. Тебе надо взбудоражить воображение этого мужчины, чтобы до него дошло, чего ему не хватает. Иначе ты успеешь состариться раньше, чем это придет ему в голову.
Придя в тот вечер на работу, мы с Аньмэй стали пересматривать бумажные полоски с предсказаниями судьбы, чтобы найти для твоего отца подходящее изречение. Аньмэй читала их вслух и откладывала в сторону те, которые могли бы сработать: «Бриллианты девушкам лучшие друзья, так что не пытайся и конкурировать с такими соперниками»: «Если в твоей голове бродят такие мысли, тебе самое время обвенчаться»; «Конфуций говорит, что женщина заслуживает тысячу слов; скажи своей жене, что ты уже израсходовал на нее весь свой запас».
Мы смеялись над этими предсказаниями. Но я почувствовала, что держу в руках самое подходящее, когда прочитала: «Дом — не дом, если супруга нет в нем». Я не засмеялась. Я положила это изречение в печенье и скрепила его края так, словно вложила туда свою душу.
На следующий день после занятий я словно невзначай сунула руку в сумку и тут же отдернула ее с таким видом, будто меня укусила мышь.
— Что это? — воскликнула я, извлекла из сумки припасенное накануне печенье и вручила его твоему отцу. — Фу! Везде это печенье, меня уже тошнит от одного его вида. На, это тебе.
Даже в то время я знала, что у него такая натура — не допускать, чтобы что-либо пропало понапрасну. Он разломал это печенье, закинул обломки себе в рот, а потом развернул лежавшую в нем бумажку.
— Что там написано? — спросила я как можно небрежнее. Но он замолчал на некоторое время, и тогда я повторила: — Переведи, пожалуйста.
Мы гуляли по площади Портсмут, уже набежал туман, и я начала замерзать в своем тоненьком пальтишке. Поэтому я надеялась, что твой отец поторопится и наконец уже сделает мне предложение. Но вместо этого он с самым серьезным выражением лица произнес:
— Я не знаю, что значит слово «супруг». Вечером посмотрю в словаре и завтра скажу тебе.
На следующий день он спросил меня по-английски:
— Линьдо, ты согласна быть супруг со мной?
Я посмеялась над ним и сказала, что он использует это слово неправильно. Он парировал шуткой в конфуцианском духе: если слова неправильны, то и намерения тоже. Целый день мы подтрунивали друг над другом в этом духе — вот так мы и решили пожениться.
Через месяц нас обвенчали в Первой китайской баптистской церкви, где мы с ним познакомились. А девять месяцев спустя у нас с твоим отцом появилось право на гражданство — твой старший брат Уинстон. Я назвала его так, потому что мне нравилось значение этих двух слов: «выигрывает тонну». Мне хотелось вырастить сына, который выиграет много всего: хорошее имя, деньги, прекрасную жизнь. В ту пору я говорила себе: «Наконец-то у меня есть все, что я хотела». Я была так счастлива, что не замечала, как мы бедны. Я видела только то, что у нас было. Откуда я могла знать, что Уинстон погибнет потом в автомобильной аварии? Такой молодой! Ему было только шестнадцать!
Через два года после Уинстона я родила еще одного сына, это был Уинсент. Это имя звучало как «выиграй цент», в нем слышался звон денег: в то время я уже стала подумывать, что мы кое в чем нуждаемся. А потом я разбила себе нос в автобусе. Вскоре после этого родилась ты.
Я не знала, что заставило меня измениться. Может быть, это искривившийся нос испортил мой образ мыслей. А может быть, я увидела тебя, и то, что ты, мое крохотное дитя, была похожа на меня, заставило меня разочароваться в моей жизни. Мне хотелось, чтобы у тебя все было лучше, чем у меня. Мне хотелось, чтобы у тебя были самые лучшие условия, самый лучший характер. Мне не хотелось, чтобы ты о чем-нибудь жалела. И поэтому я дала тебе имя Уэверли. Это было название улицы, на которой мы жили. Мне хотелось, чтобы ты думала: «Я отсюда». Но я знала при этом, что если я даю тебе имя по названию улицы,[12] то, когда ты вырастешь, ты покинешь это место, унося с собой какую-то часть меня.
Мистер Роури расчесывает мои волосы. Они теперь стали волнистыми и снова приобрели черный цвет.
— Ты выглядишь великолепно, мам, — говорит моя дочь. — На свадьбе все решат, что ты моя сестра.
Я смотрю в большое зеркало парикмахерской и вижу свое отражение. Изъянов своей внешности на таком расстоянии мне не рассмотреть, но я знаю, что они никуда не делись. Я передала их своей дочери. Те же глаза, те же щеки, тот же подбородок. Ее характер был сформирован условиями, в которых жила я. Я смотрю на свою дочь и впервые замечаю нечто ужасное.
— Ай-йя! Что случилось с твоим носом?
Она смотрится в зеркало и не видит ничего особенного.
— Что ты имеешь в виду? Всё в порядке, — говорит она. — Нос как нос.
— Но когда он успел так искривиться? — спрашиваю я. Ее нос немного перекошен, и даже щека с одной стороны немного кривовата.
— О чем ты? — спрашивает она. — Это твой нос. Я получила его от тебя.
— Как это может быть? Твой нос совсем кривой. Тебе надо сделать пластическую операцию и исправить этот дефект.
Но дочь пропускает мои слова мимо ушей. Она приближает свое смеющееся лицо к моему озабоченному:
— Не паникуй. Наши носы не так уж плохи, — говорит она. — Из-за них мы выглядим себе на уме.
— Что это — «себе на уме»? — спрашиваю я.
— Это значит, что мы смотрим в одну сторону, а идем в другую. Мы за одних, но в то же время и за других. Мы знаем, что говорим, но у нас другие намерения.
— По нашим лицам можно догадаться об этом?
Моя дочь смеется:
— Ну, не обо всем, что мы думаем. Просто видно, что у нас два лица.
— Это хорошо?
— Это хорошо, если мы получаем все, что хотим.
Я думаю о наших двух лицах. Я думаю о своих намерениях. Какое из этих лиц американское? Какое
