Телефон, словно будильник, звонит ровно в восемь утра. Вот уже третье утро подряд Кван звонит мне как раз в тот момент, когда я мажу тост маслом. Еще до того, как я успеваю поздороваться, она выпаливает:
— Либби-я, спроси Саймон название мастерская — чинить стерео?
— Что случилось с твоим стерео?
— Что? А… Слишком шумно. Да-да, я включать радио, а оно «шшшшшшш…».
— А ты пробовала отрегулировать частоту?
— Да-да! Я часто регулировать.
— Как насчет того, чтобы отойти подальше от стерео? Наверное, в тебе сегодня многовато электричества? Обещали дождь.
— Ладно-ладно, может, стоит сначала так: на всякий случай, позвони Саймон, спроси название мастерская.
Сегодня я благодушно настроена, и мне хочется выяснить, как далеко может зайти ее хитрость.
— Я знаю, как называется мастерская, — продолжаю я, подбирая подходящее название, — ах да, «Богус Бумбоксес», на Маркет-стрит, — я прямо-таки слышу, как скрипят мозги Кван, переключаясь на новую частоту.
Наконец она проговорила со смешком:
— Эй, ты, плохая девчонка, врушка! Нет такая мастерская!
— И нет никаких проблем со стерео, — добавляю я.
— Ладно-ладно, ты звонишь Саймон, говоришь, Кван поздравляет с днем рождения.
— Я вообще-то собиралась позвонить ему по той же причине…
— Ой, какая вредная девчонка! Почему ты мучить меня, ставить в неловкое положение! — Она издает хриплый смешок и, шумно вздохнув, говорит: — Ой, Либби-я, когда позвонишь Саймон, позвони маме.
— Зачем? У нее тоже сломалось стерео?
— Не надо шутить. Ей плохо с сердцем.
Я встревожена.
— Что случилось? Что-то серьезное?
— Угу. Такая грустная. Помнишь ее новый друг, Аймэй Хопфре?[12]
— Хайме Хофре, — медленно произношу я.
— Я помню, Аймэй Хопфре.
— Что же он натворил!
— Выяснилось, что он женат. На какой-то леди из Чили. Она приехать, надрать ему уши, отвезти домой.
— О нет! — меня душит смех, и мне хочется шлепнуть себя по щеке.
— Да-да, мама так взбешена! Прошлая неделя купила билет на двоих в круиз на «лодка любви». Хопфре обещал заплатить по ее визе, потом вернуть. Теперь ни деньги, ни круиза, ни возврата. Ай, бедная мама, всегда находит не тот человек… Э, а может, я ее сосватаю? Я подберу для нее лучшего мужчину, чем она сама может. Буду хорошей свахой, это принесет мне удачу.
— А если у тебя не получится?
— Тогда буду еще лучше искать. Это мой долг.
Наш разговор окончен, а я все думаю о долге Кван. Нет ничего удивительного в том, что она рассматривает мой надвигающийся развод как личную неудачу. Она все еще верит, что была нашей духовной
Я познакомилась с Саймоном Бишопом более семнадцати лет назад. В то время нам казалось, что наши жизни зависят от каких-то магических безделушек: мы верили во власть пирамиды, в бразильские амулеты, даже в Кван с ее призраками. Мы оба были страстно влюблены, я — в Саймона, он — в кого-то еще. Эта «кто-то» умерла до того, как я встретила Саймона, но узнала я об этом только три месяца спустя.
Я обратила на него внимание в лингвистическом классе колледжа Беркли, во время весеннего семестра 1976 года. Я сразу заметила его, потому что он, как и я, носил фамилию, совершенно не вязавшуюся с его восточной внешностью. В те времена евроазиатские студенты еще не были таким обычным явлением, как сейчас. Я пристально рассматривала его, чувствуя, что передо мной — мое отражение. Меня начал волновать вопрос загадочного взаимодействия генов. Почему один и тот же набор генных характеристик, свойственных какой-либо расе, преобладая в одном человеке, совершенно не проявляется в другом, при условии, что их происхождение идентично? Я знала одну девчонку по имени Чен. Это была блондинка с голубыми глазами, в сотый раз устало объяснявшая, что не была удочерена. Ее отец был китайцем. Мне удалось выяснить, что кто-то из предков ее отца был когда-то вовлечен в запретные забавы с англичанками или португалками в Гонконге. Мне, как и этой девчонке, постоянно приходилось объясняться по поводу своей фамилии, почему я не похожа на Лагуни. Зато мои братья похожи на итальянцев как раз в той степени, чтобы соответствовать итальянской фамилии. У них более узкие лица, волосы светлей, чем у меня, и слегка вьются.
У Саймона, в свою очередь, не было ярко выраженных расовых признаков. Он был наполовину англичанином, наполовину — китайцем с Гавайских островов; идеально сбалансированная смесь. Когда внутри лингвистического класса начали формироваться группы, мы с Саймоном, не сговариваясь, записались в одну и ту же. Да и нужны ли объяснения по поводу столь очевидного сходства?
Помню, как он впервые рассказал мне о своей девушке, хотя я все еще надеялась, что у него никого нет. Пятеро наших студентов готовились к экзамену. Я перечисляла особенности языка этрусков: мертвый язык, к тому же изолированный, оторванный от других языков… Вдруг Саймон выпалил: «Моя подруга, Эльза, ездила в учебную поездку по Италии и видела эти невероятные этрусские захоронения…» Мы все удивленно уставились на него. Но Саймон ни слова не сказал о том, что его подруга мертва, как и этот язык. Он говорил о ней так, будто она была жива и здорова, разъезжала по Италии на поезде и посылала ему открыточки из Тосканы. После нескольких мгновений напряженной тишины Саймон принял глуповатый вид и забормотал что-то себе под нос, словно его застукали на улице разговаривающим самим с собой. Бедняга, подумала я, и в ту самую минуту струны моего сердца зазвенели. После уроков мы с Саймоном, как правило, по очереди угощали друг друга кофе в «Медвежьей берлоге». Там наши голоса сливались в общий гул. Мы говорили о примитивизме как о концепции, испорченной западным влиянием. О смешении рас как о единственном пути борьбы с расизмом. О сатире, иронии и пародии как о высших формах истины. Саймон говорил, что хочет создать свою собственную философию, которая вела бы его по жизни и которая помогла бы ему
— Моя мама отдала меня человеку, который разговаривает с призраками! — сказала я ему.
— Боже, удивляюсь, что ты не стала еще более чокнутой, чем есть!
Мы расхохотались, но я почувствовала легкую неловкость, смеясь над тем, что когда-то причиняло мне такую боль.
