в Канаду.
Джордж разговаривает с набитым ртом:
— Его подружка тоже хотела удрать в Канаду. Заставила его на себе жениться. Моей кузине пришлось заново заполнять все эти бумаги. Все уже было готово, как вдруг — ха! Снова в конец очереди! Ждать еще восемнадцать месяцев.
— Двести долларов, новая волокита, — Кван подхватывает палочками стручок фасоли, — потерять много-много часов, ходить по кабинетам. А потом что? Ба-бах — ребенок! Сюрприз!
Джордж кивает.
— Моя кузина сказала: «Почему вы не повременили? Теперь нужно добавлять ребенка, заново подавать прошение». А племянник ответил: «Не говори чиновникам, что у нас ребенок. Мы первые поедем, поступим в колледж, найдем работу, купим дом, машину. Позже, через год-два, придумаем, как забрать ребенка».
Кван с возмущением отодвигает пиалу с рисом.
— Оставить ребенка! Как можно так думать! — Она свирепо смотрит в мою сторону, будто идея оставить ребенка принадлежит мне. — Колледж, деньги, дом, работа — где ты думать найти такие вещи? Кто платить за колледж, платить такие большие деньги первый взнос?
Я качаю головой. Джордж невнятно ворчит.
Кван кривит губы:
— Фасоль слишком старая, жесткая, невкусная.
— Так что? Что дальше? Они берут ребенка? — спрашиваю я.
— Нет. — Кван кладет палочки на стол. — Ни ребенка, ни племянника, ни жены. Вирджи скоро переехать в Сан-Франциско. Америка не пустить племянник. Тетя Вирджи не может субсидировать. Теперь мама племянника в Китае, сестра Вирджи, обвинить нас, что мы упустить шанс ее сына!
Я жду дальнейших объяснений. Кван тычет в воздух палочками:
— Ба! Почему ты думать, что твой сын такой важный? Родная сестра не может понять, сколько хлопот! Сын испорченный. Я отсюда чувствовать.
— Ты говорила ей об этом?
— Никогда ее не видела.
— Почему тогда она тебя обвиняет?
— Обвиняет в письме, потому что Вирджи сказать ей, что мы пригласить ее пожить с нами.
— А вы приглашали?
— Раньше нет. Теперь, после письма, мы пригласить. Иначе Вирджи потерять лицо. На следующая неделя она приехать.
Несмотря на то, что я постоянно общаюсь с Кван, я до сих пор не в состоянии постичь специфику китайской семьи, ее движущие силы и подземные ходы, хитросплетения отношений — кто кому кем доводится, кто за что отвечает, кто виноват, всю эту чушь насчет потери лица. Слава богу, что моя жизнь не так сложна.
Когда я собираюсь уходить, Кван протягивает мне видеокассету с записью своего дня рождения — дня, который ознаменовал собой начало нашего с Саймоном разрыва.
Помню, как я взлетела вверх по лестнице в спальню (он в этот момент одевался), распахнула слуховое окно и, выпалив: «Вот твоя чертова повесть! Вот, что для тебя важно!», выкинула дискету в окно.
Мы орали друг на друга битый час, а потом я спокойно произнесла слова, которые были гораздо страшнее любого проклятия: «Дай мне развод». Ответ Саймона потряс меня. Он сказал: «Хорошо», сбежал вниз по лестнице и ушел, хлопнув дверью. Через пять минут зазвонил телефон. Я изо всех сил старалась напустить на себя безразличный вид — никакой боли, никакого гнева, никакой пощады. Пусть он просит прощения. После пятого звонка сняла трубку.
— Либби-я? — это была Кван. Ее голос звучал по-девчоночьи застенчиво. — Мама звонить тебе? Ты придешь? Все уже здесь. Много еда…
Я промямлила нечто, отдаленно напоминающее извинение.
— Саймон больной? Прямо сейчас? А, отравился. Ладно, ты ухаживать за ним. Нет-нет. Он более важный, чем день рождения…
Когда она сказала это, я решила, что отныне Саймон не будет для меня более важным чего бы то ни было в моей жизни, и Кван в том числе. Я пошла на день рождения одна.
— Очень смешное видео, — говорит она мне теперь, провожая к дверям, — может, нет времени смотреть? Все равно возьми.
Так заканчивается вечер — без единого упоминания о Саймоне.
Дома меня охватывает тоска. Я пытаюсь смотреть телевизор. Пытаюсь читать. Смотрю на часы. Слишком поздно кому-либо звонить. Впервые за эти шесть месяцев я остро ощущаю, как пуста моя жизнь, и мне очень, очень одиноко. Я вспоминаю о кассете Кван. Почему бы и нет? Айда на праздник!
Я всегда была уверена, что домашние видео скучны, потому что никогда не бывают смонтированы должным образом. Они отражают моменты жизни, которые не интересны никому, кроме тебя. Ты видишь, как прошлое создает иллюзию сиюминутности, и все же прекрасно понимаешь, что все прошло и ничего нельзя поправить.
Фильм начинается с мигания праздничных огней. Потом предпринимается попытка показать, что мы у входа в дом Джорджа и Кван на Бальбоа-стрит. Изображение расплывается. Мы входим в дом. Несмотря на то, что уже конец января, Кван не позволяет снимать рождественские украшения. Видео показывает интерьер: пластмассовые венки над окнами с алюминиевыми рамами, сине-зеленое ковровое покрытие, филенки «под дерево», собрание разномастной мебели, купленной на складах со скидкой и на бесчисленных субботних распродажах.
В кадре маячит завитой затылок Кван. Она кричит нарочито громким голосом: «Ма! Мистер Ширази! Проходите-проходите!» Мама и ее очередной приятель вплывают в кадр. На маме блузка с леопардовым рисунком, леггинсы, черный велюровый жакет с золотой тесьмой, очки с легким сиреневым оттенком. После последней подтяжки мама начала одеваться еще более вызывающе. Она встретила Шарама Ширази в танцклассе на уроках сальсы.[22] Она поведала мне, что Шарам нравится ей гораздо больше, нежели ее предыдущий воздыхатель с острова Самоа, потому что он знает, как нужно держать руку леди — «не как барабанную палочку». К тому же мистер Ширази, по мнению мамы, «настоящий любовник». Однажды она заговорщически прошептала мне: «Он проделывает такие вещи, что вам, молодым, и не снилось». Я не стала уточнять, что она имела в виду.
Кван пристально всматривается в объектив, чтобы удостовериться, что Джордж детально заснял мамин приезд. Прибывают новые гости: сыновья Джорджа, мои братья с женами и детишками. Кван приветствует всех, громко выкрикивая имена детей: «Мелисса! Патти! Эрик! Джена!», потом делает знак Джорджу, чтобы он заснял всех детей вместе.
Наконец появляюсь я. «Почему так поздно!» — весело щебечет Кван. Она хватает меня за руку и втягивает в кадр, так что наши лица заполняют весь экран. Я выгляжу усталой, смущенной. Мои глаза воспалены. Ясно, что я совсем не настроена сниматься.
«Это моя сестра, Либби-я, — говорит Кван, глядя в объектив, — моя лучшая, любимая сестра. Кто старше? Угадай! Кто?»
Далее Кван ведет себя так, словно наглоталась наркотиков и у нее слегка «поехала крыша». Вот она стоит около искусственной елки, показывая украшения. Ведет себя как радушная гостья какой-нибудь телеигры. Вот она держит в руках свои подарки: нарочито сгибается под тяжестью коробок, трясет их, переворачивает, нюхает, затем читает написанное на них имя — имя счастливого получателя. Ее рот удивленно округляется: «Мне-е?» Потом хрипло смеется и протягивает вперед руки, то сжимая, то растопыривая пальцы, как будто подает кому-то тайные знаки: «Пятьдесят лет! — кричит она. — Можно поверить? Нет? Как насчет сорока? — Кван приближается вплотную к объективу и кивает. — Ладно-ладно, сорок».
Далее камера перепрыгивает от одной десятисекундной сцены к другой. Вот моя мать на коленях у мистера Ширази; кто-то шутливо приказывает им поцеловаться, и они с радостью подчиняются. Вот мои братья в спальне — смотрят спортивный канал. Увидев камеру, они салютуют пенящимися банками с пивом.
