Сова меланхолично клюет прутья клетки.
Мы проезжаем мимо магазинов, торгующих плетеной мебелью и соломенными шляпами. А потом, выехав на окраину города, мимо многочисленных безликих ресторанчиков по обеим сторонам шоссе. Некоторые еще только строятся: видны лишь стены из кирпича, со следами штукатурки и побелки. Судя по сюжету, повторяющемуся на всех вывесках, я догадываюсь, что здесь работал один художник. Вывески рекламируют одно и то же: апельсиновую шипучку и горячий суп с лапшой. Это конкуренция так называемого «свободного рынка», доведенная до ужасающей крайности. Скучающие официантки сидят у дверей, лениво наблюдая, как наш автомобиль проносится мимо. Что за жизнь! Их мозги, верно, расплавились от скуки. Неужели им еще не опротивела бессмысленность их существования? Ведь такая жизнь сродни игре в бинго, когда все время вытягиваешь пустую карточку. Саймон что-то энергично строчит в блокноте. Неужели он не видит безнадежность, которую так ясно вижу я?
— Что ты пишешь?
— Миллиарды и миллиарды посетителей, которых не обслужат, — отвечает он.
Еще несколько миль — и рестораны уступают место простым деревянным лавчонкам с соломенными крышами, а еще чуть погодя — разносчикам, ничем не защищенным от пронизывающего холода. Они стоят на обочине, надрываясь от крика и размахивая холщовыми мешками с помело и бутылками с острым домашним соусом. Мы движемся вспять эволюции рынка, к истокам цивилизации.
Проезжая какую-то деревню, мы видим около дюжины мужчин и женщин в одинаковых белых хлопчатобумажных халатах. Рядом с ними — стулья, ведра с водой, деревянные ящички с инструментами и написанные от руки плакаты. Не умея читать по-китайски, прошу Кван прочесть, что там написано. «Опытный парикмахер», — читает она, — «Еще каждый из них умеет выдавливать фурункулы, срезать мозоли, вынимать ушную серу. Два уха по цене одного».
Саймон делает новые заметки.
— Ого! Как тебе это нравится — быть десятым в очереди предлагающих вынуть из ушей серу, в то время, как никто не остановился перед первым? По-моему, это бессмысленно.
Мне вспоминается, как мы с ним когда-то поспорили — я доказывала, что нельзя сравнивать свое счастье с несчастьем другого человека, а Саймон говорил, почему бы и нет. Возможно, мы оба были неправы. Теперь, когда я наблюдаю за этими людьми из окна машины, мне кажется, что я счастлива, потому что не стою, где они. И все же мне кажется, что в глубине души я чувствую, ничем не отличаюсь от того самого «десятого человека» в очереди, который ждет, что кто-нибудь остановится именно перед ним. Я толкаю Саймона в бок: «Интересно, на что они надеются, если у них вообще осталась хоть какая-то надежда?»
— Неба не замечаешь, пока не начинает идти дождь, — отвечает он насмешливо.
Я воображаю сотню китайских Икаров, мастерящих крылья из ушной серы. Нельзя запретить человеку надеяться, ибо он будет снова и снова пытаться что-то изменить. И пока он видит небо, никогда не оставит надежду подняться ввысь.
Расстояния между деревнями и придорожными лавчонками все удлиняются. Кван начинает клевать носом, склоняя голову все ниже и ниже, всхрапывая и просыпаясь всякий раз, как мы подпрыгиваем на ухабах. Чуть погодя она уже мирно спит, не видя, что Рокки гонит все быстрее и быстрее по двухколейному шоссе. Он обгоняет едущие на более низкой скорости машины, щелкая пальцами в такт музыке. Каждый раз, когда он прибавляет скорость, сова в своей тесной клетке расправляет крылья, а потом снова опускает. Я сижу, вцепившись в колени и втягивая воздух между сжатыми зубами, наблюдая, как Рокки, обгоняя очередную машину, выезжает на встречную полосу. У Саймона напряженное лицо, но, поймав мой взгляд, он начинает улыбаться.
— Может, скажем ему, чтобы он сбавил скорость? — говорю я.
— Да все нормально, не волнуйся.
Мне кажется, что его «не волнуйся» звучит снисходительно. Но я не поддаюсь минутному порыву и не спорю. Теперь мы следуем за грузовиком с солдатами в зеленой форме. Они машут нам. Рокки сигналит, потом резко забирает влево, чтобы их объехать. И пока мы объезжаем грузовик, я вижу, как по встречной полосе прямо на нас, неистово сигналя, несется автобус — сирена завывает все громче и громче. «Боже, боже правый», — хнычу я, закрывая глаза и чувствуя, как Саймон вцепляется мне в руку. Машина резко сворачивает на свою полосу. Я слышу шелест шин, и вой сирены постепенно стихает.
— Все, хватит, — раздраженно шепчу я Саймону, — я скажу ему, чтобы ехал помедленней.
— Не знаю, Оливия. Смотри, как бы его не обидеть.
Я бросаю на него негодующий взгляд:
— Что?! По-твоему, лучше умереть, чем нагрубить?
Он беззаботно машет рукой.
— Они здесь все так водят.
— Значит, массовое самоубийство теперь в порядке вещей? Что за логика?
— Ну, мы пока не видели ни одной аварии.
Меня вдруг прорывает:
— Почему ты всегда так уверен, что лучше молчать? А кто, по-твоему, должен собирать осколки, после того как вред уже причинен?
Он пристально смотрит на меня, и я не могу понять, что он чувствует — раздражение или неловкость. В ту же минуту Рокки резко тормозит. Кван с совой разом просыпаются, хлопая руками и крыльями. Может, до него дошло, о чем мы спорили? Да нет, мы просто стоим в пробке. Рокки опускает стекло и высовывает голову. Он начинает вполголоса ругаться и что есть сил сигналить.
Через несколько минут мы видим, почему образовалась пробка: дорожная авария, достаточно серьезная, судя по осколкам, кускам железа и личным вещам, разбросанным по шоссе. Пахнет бензином и горелой резиной. Я собираюсь сказать Саймону: «Убедился?», как вдруг наша машина проезжает буквально в двух дюймах от перевернутого микроавтобуса с распахнутыми дверьми, похожими на сломанные крылья раздавленного насекомого. Передняя часть автомобиля практически снесена. Для находившихся внутри никаких шансов не было. Поодаль, в поле, лежит колесо. Через секунду мы видим вторую машину, пострадавшую в аварии: красно-белый рейсовый автобус. Ветровое стекло разбито вдребезги, капот искорежен и забрызган кровью. Водителя в кабине нет, дурной знак. Около полусотни зевак с мотыгами и граблями в руках околачиваются вокруг, таращась и показывая пальцами на помятый автобус, будто они на технической выставке. И когда мы огибаем автобус, я вижу около дюжины пострадавших пассажиров: кто-то сгибается в три погибели и воет от боли, кто-то без сознания. А может, они уже мертвы?
— Черт, просто невероятно, — возмущается Саймон, — ни «скорой», ни докторов.
— Останови машину, — приказываю я Рокки по-китайски, — надо им помочь.
Зачем я это говорю? Что тут можно сделать? Я с трудом могу смотреть на пострадавших, не то что к ним прикасаться.
Кван печально смотрит на поле:
— Ай-я, так много людей Йинь.
Людей Йинь? Она хочет сказать, что там полно мертвецов? Сова печально ухает, и руки мои леденеют.
Рокки пристально смотрит на дорогу, устремляясь вперед, оставляя трагедию позади.
— От нас толку мало, — говорит он по-китайски, — у нас нет ни лекарств, ни бинтов. К тому же вам не стоит вмешиваться, поскольку вы иностранцы. Не волнуйтесь, скоро там будет полиция.
Я испытываю облегчение оттого, что он не обратил внимания на мои слова.
— Вы американцы, — продолжает он голосом, звенящим от гордости за свой народ, — вы не привыкли к такого рода несчастьям. Вы нас жалеете, о да, а потом возвращаетесь домой к своей размеренной жизни и забываете о том, что видели. Для нас такая трагедия — в порядке вещей. У нас так много людей. Это наша жизнь: автобус набит битком, все хотят втиснуться, нечем дышать, и нет места состраданию.
— Кто-нибудь скажет мне наконец, что происходит? — взрывается Саймон. — Почему мы не остановились?
— Пожалуйста, не задавай вопросов! — огрызаюсь я. — Или ты забыл?
Теперь я рада, что мечта Рокки об Америке так и останется мечтой. Я хочу рассказать ему о китайских нелегалах, которые попадают в банды, потом в тюрьму, а потом их депортируют обратно в Китай, о
