бездомных, об уровне преступности, о людях с высшим образованием, которые не могут найти работу. Кто он такой, чтобы считать, что его шансы на успех выше, чем у других? Кто он такой, чтобы говорить нам, что мы ничего не знаем о страданиях? Да я разорву его китайско-английский словарь и запихну клочки ему в рот.
А потом меня начинает тошнить от отвращения к себе. Рокки прав. Я никому не могу помочь, даже себе самой. Я робко прошу его притормозить, чувствуя, что меня вот-вот вырвет. Когда я высовываюсь из машины, Саймон гладит меня по спине. «Все нормально, все будет хорошо. Меня тоже тошнит».
Когда мы выруливаем на открытое шоссе, Кван что-то говорит Рокки по-китайски. Он серьезно кивает и снижает скорость.
— Что она ему сказала? — спрашивает Саймон.
— Китайская логика. Если мы погибнем, он не получит денег. А в следующей жизни будет должен нам увеселительную поездку.
Через три часа мы приближаемся к Чангмианю. Кван показывает нам свои ориентиры. «Здесь! Здесь!» — хрипло кричит она, подпрыгивая, словно нетерпеливый ребенок. «Вон те две вершины. Они окружают деревню, которая называется Жена в Ожидании Мужа. А где же дерево? Что случилось с деревом? Вон там, рядом с домом, росло большое дерево, ему, наверное, тысяча лет».
Она пристально вглядывается в даль.
— Это место там! Там всегда был большой рынок. А сейчас, глядите — там просто поле. А там — вон та гора впереди! Она называется Желание Юной Девушки. Однажды я взобралась на самую вершину.
Кван хохочет, но в следующую минуту кажется озадаченной:
— Странно, теперь эта гора кажется мне такой маленькой. Почему? Неужели она съежилась или ее размыло дождем? А может, просела под тяжестью ног взбирающихся на нее девушек? А может, это оттого, что я стала американкой и теперь мне все видится иначе — меньше, хуже, беднее?
Внезапно она приказывает Рокки свернуть на маленькую грязную дорогу, которую мы только что проскочили. Он резко крутит руль, мы с Саймоном падаем друг на друга, сова издает негодующие крики. Теперь мы трясемся по разбитой дороге, мимо полей, залитых красноватыми грязными лужами. «Налево, налево!» — командует Кван. Ее руки сжаты на коленях. «Слишком много лет, слишком много лет», — говорит она нараспев.
Мы проезжаем небольшой лесок, и, когда Кван объявляет «Чангмиань», я вижу деревушку, зажатую между двумя горными вершинами со склонами, покрытыми мхом, отливающим темно-изумрудным оттенком. Чуть погодя становятся видны кривые ряды домишек, побеленных известкой. Их островерхие черепичные крыши — традиционной формы драконовых колец. Деревня окружена тщательно возделанными полями и зеркальными озерами, аккуратно разделенными каменными стенами и оросительными каналами. Мы выпрыгиваем из машины. Чангмианю чудом удалось избежать разрушительного влияния цивилизации. Не видно ни железных кровель, ни электрических проводов. В отличие от других деревень, ее окраина не стала мусорной свалкой, а улицы не забросаны мятыми сигаретными пачками и розовыми пластиковыми пакетами. Чистенькие мощеные улочки устремляются вверх, к расселине между двумя вершинами, и исчезают в каменном туннеле. Чуть поодаль возвышаются две другие вершины темно-нефритового оттенка, выше — лиловые тени еще двух, более высоких. Мы с Саймоном смотрим друг на друга вытаращенными глазами.
— Ты можешь в это поверить? — шепчет он, сжимая мою руку. Я вспоминаю, что он говорил те же самые слова в день, когда мы отправились в мэрию, чтобы пожениться, и в день, когда мы переехали в наш жилищный кооператив. А потом я думаю: прекрасные мгновения, которые вдруг перестали быть прекрасными.
Я достаю камеру из сумки. И когда смотрю в видоискатель, мне кажется, что мы находимся на мифической туманной земле, сотканной из воспоминаний и иллюзий. Неужели мы очутились в китайской нирване? Чангмиань напоминает один из аккуратно отретушированных снимков, рекламируемых в туристических брошюрах как «очаровательный уголок далекого прошлого, где туристы могут окунуться в атмосферу давно минувших дней». Здесь таится вся прелесть старины, которую многие жаждут увидеть, но так никогда и не видят. Что-то здесь не так, говорю я себе. За углом нас поджидает неприглядная действительность: забегаловка, мусорная куча, какие-нибудь знаки, свидетельствующие о том, что на самом деле эта деревня — китайская волшебная страна для туристов: покупайте билеты! Насладитесь Китаем ваших снов! Не тронутый прогрессом уголок, навеки застывший в прошлом!
— Мне кажется, что я уже видела это место раньше, — шепчу я Саймону, боясь рассеять чары.
— Я тоже. Здесь так чудесно. Может, мы видели его в документальном фильме? — смеется он. — Или в рекламе автомобиля?
Я смотрю на горы, и мне становится понятно, почему Чангмиань кажется таким знакомым. Это декорация рассказов Кван — рассказов, наполнявших мои сновидения. Вот они: арки, кассия, высокие стены Дома Призрака Купца, холмы, ведущие к Чертополоховой горе. Теперь, когда я здесь, мне кажется, что пелена, разделявшая две половины моей жизни, наконец рассеялась.
Буквально из ниоткуда доносятся звонкие детские голоса. Около полусотни малышей подбегают к забору школьного двора и окружают его, громко приветствуя нас. Но стоило нам приблизиться к ним, они отбегают и со смехом и воплями устремляются обратно к зданию школы. Через несколько секунд дети возвращаются, галдя, словно стая птиц, на этот раз в сопровождении улыбающегося учителя. Они выстраиваются в ряд и по какому-то невидимому сигналу начинают громко скандировать по-английски: «Эй-Би-Си! Раз-два-три! Как де-ла? Привет! Пока!» Неужели кто-то сказал им, что приезжают американцы? Неужели они специально готовили приветствие для нас?
Дети машут нам, и мы машем им в ответ. «Привет-пока! Привет-пока!» Миновав здание школы, мы идем дальше по тропинке. Два молодых человека на велосипедах останавливаются, чтобы поглазеть на нас. Мы сворачиваем за угол. Кван изумленно вскрикивает. Наверху, у сводчатых ворот, стоит группа улыбающихся людей. Кван прижимает руку к губам и устремляется к ним. Она хватает каждого за руку обеими руками, потом окликает какую-то толстую женщину и хлопает ее по спине. Мы с Саймоном догоняем Кван и ее друзей. Они обмениваются шутливыми замечаниями:
— Толстая! Ты так растолстела!
— Эй, погляди, что стало с твоими волосами? Ты специально их испортила?
— Это стильно! Ты что, совсем деревенская, не понимаешь, что такое стильно?
— Ой, послушайте ее, она все так же любит командовать!
— Нет, это ты всегда любила командовать, а не я…
Кван останавливается на полуслове. Ее взгляд прикован к каменной стене. Можно подумать, что она в жизни не видела ничего интереснее.
— Большая Ма, — бормочет она, — что случилось? Как такое может быть?
Мужчина в толпе гогочет:
— Ха! Она так хотела тебя видеть, что встала ни свет ни заря и прыгнула в автобус, чтобы встретить тебя в Гуйлине. А теперь погляди — ты здесь, она там. То-то она рассвирепеет!
Все хохочут. Кроме Кван. Она приближается к стене и хрипло зовет: «Большая Ма, Большая Ма». Люди начинают шептаться, а потом в страхе отступают.
— Ой! — вскрикиваю я.
— Почему Кван плачет? — шепотом спрашивает Саймон.
— Большая Ма, Большая Ма… — по ее щекам струятся слезы. — Поверь мне, я совсем не этого хотела. Как ужасно, что ты умерла в день моего возвращения… — Несколько женщин вскрикивают и зажимают рты руками.
Я подхожу к Кван.
— Что ты говоришь? Почему ты думаешь, что она умерла?
— Почему все словно свихнулись? — озирается Саймон.
Я поднимаю руку.
— Я не понимаю.
— Кван? — тихо говорю я. — Кван? — Но, похоже, она меня не слышит. Она нежно смотрит на стену, смеясь и плача.
