оказывается не пастухом, а бандитом, крадет его паспорт. Я сбивчиво объясняю Кван:
— Мы наткнулись на каких-то детей, они начали на нас орать. А потом этот парень с коровами… Обозвал нас придурками… Меня это напрягло. Потом я взбесилась, а Саймон… сначала он пытался быть вежливым, потом разозлился… А я сказала ему… Но я ничего такого не имела в виду… — В туннеле мой голос звучит глухо, как в исповедальне.
Кван молча слушает меня со скорбным выражением лица. Она даже не пытается меня утешить. Не отвечает с деланным оптимизмом, что все будет хорошо. Она открывает рюкзак, который мы, по настоянию Ду Лили, взяли с собой. Раскладывает на земле термическое одеяло, надувает подушку, вынимает примус и запасную канистру с топливом.
— Если Саймон вернется в дом Большой Ма, — говорит она по-китайски, — Ду Лили даст нам знать. Если он придет сюда, ты будешь здесь и поможешь ему согреться. — Она открывает зонтик.
— Ты куда?
— Я ненадолго, посмотрю.
— А если ты тоже потеряешься?
— Как долго тебя не будет? — кричу я ей вслед.
— Недолго. Может, час, не больше.
Я смотрю на часы. Уже половина пятого. В пять тридцать наступят «полчаса золотых сумерек». Но теперь сумерки пугают меня. К шести вечера уже будет темно возвращаться.
Когда Кван уходит, я начинаю мерить туннель шагами, выглядывая то с одной, то с другой стороны. Ты не умрешь, Саймон. Все это фатализм, чушь собачья. Я думаю о тех, кому удалось побить все рекорды. О лыжнике, потерявшемся в долине Скво, который вырыл пещеру в снегу и спустя три дня был спасен. Об исследователе, который очутился на плавучей льдине — Джон Мюир, что ли? Он прыгал всю ночь напролет, чтобы не умереть. И конечно, рассказ Джека Лондона о человеке, попавшем в снежный буран и сумевшем развести огонь из мокрого хвороста. А потом я припоминаю конец этого рассказа: увесистый ком снега, шлепнувшись с ветки, гасит его надежду. А потом на ум приходят другие печальные развязки: сноубордист, упавший в дупло, чье тело нашли на следующее утро. Охотник, присевший отдохнуть на итало-австрийской границе — его обнаружили весной, во время таяния снегов.
Я пытаюсь медитировать, но могу думать только о том, какие холодные у меня руки. Саймону сейчас так же холодно?
Я представляю себе, что я — Саймон, стоящий в точно таком же туннеле, еще не остывший после ссоры, готовый броситься очертя голову навстречу любой опасности. Такое уже случалось. Когда он узнал, что наш друг, Эрик, погиб во Вьетнаме, то долго бродил где-то один и в конце концов заблудился в эвкалиптовой роще Президио. Потом мы как-то раз гостили у друзей наших друзей за городом, и один тип начал рассказывать расистские анекдоты. Саймон встал и объявил, что у парня мозги набекрень. Я тогда здорово разозлилась на него за то, что он устроил сцену и оставил меня одну расхлебывать ту кашу. Но сейчас, припомнив эту историю, я запоздало восхищаюсь им.
Дождь перестал. Саймон, наверное, тоже это заметил. «Эй, надо бы снова проверить эти скалы», — звучит его голос в моем воображении. Я подхожу к уступу и смотрю вниз. Он не увидел этой с ума сводящей крутизны, которую вижу я. Не понял, что тут можно свернуть шею в два счета. Просто спускается вниз по тропе. И я начинаю потихоньку спускаться. Наверняка он спускался по ней. На полпути вниз я оглядываюсь, озираюсь вокруг. Вниз ведет только эта дорога, если он, конечно, не перемахнул через уступ и не прыгнул в пропасть. Но Саймон не самоубийца, говорю я себе. К тому же самоубийцы всегда рассказывают о том, что хотят покончить с собой, прежде чем исполнить свою угрозу. Но потом я вспоминаю заметку из «Кроникл» — один человек, припарковав свой новенький «рэйнджровер» на мосту Голден-Гейт в час пик, перемахнул через перила и бросился в воду. Его друзья выразили, как водится, подобающие такому случаю изумление и шок: «Господи, я видел его в тренажерном зале на прошлой неделе. Он сказал, что у него две тысячи акций „Интел“, которые сейчас жутко подскочили в цене. Боже, он говорил о
Спускаясь в ущелье, я то и дело поднимаю голову, наблюдая за тем, как сгущаются сумерки. Какие-то темные птицы порхают в воздухе, словно мотыльки. Они то падают, то снова взмывают вверх, издавая резкие, высокие звуки насмерть перепуганных существ. Это летучие мыши! Они, должно быть, с наступлением сумерек вылетели из пещеры охотиться на насекомых. Я видела летучих мышей всего один раз, в Мехико, официанты называли их
Я иду по извилистой неровной тропинке, пытаясь понять, откуда взялись летучие мыши и куда они возвращаются. Поскользнувшись на камне, я чувствую резкую боль в лодыжке. Доковыляв до ближайшего валуна, я сажусь на него и начинаю звать Саймона, думая, что мой крик разнесется по всему ущелью. Но впадины в ущелье моментально поглощают его.
По крайней мере, мне теперь не холодно. Здесь практически нет ветра. Воздух тяжелый, неподвижный, спертый. Это странно. Разве ветер не должен дуть здесь сильнее? Что там было написано в брошюре, которую мы с Саймоном оформляли, о мере J, против манхэттенизации? Там было написано об эффекте Бернулли,[33] когда лес небоскребов создает воздушные туннели, и в результате чем меньше пространство для потока воздуха, тем выше скорость воздушного потока и, соответственно, ниже давление. Или наоборот, тем выше давление?
Я смотрю на облака, плывущие по небу. Там-то наверняка дует ветер. И чем дольше я на них смотрю, тем неустойчивей делается земля под ногами. Горы, деревья, валуны вдруг вырастают до невероятных размеров, становясь раз в десять больше, чем были минуту назад. Я поднимаюсь и снова иду, глядя под ноги. И, хотя склон выглядит достаточно пологим, мне кажется, будто я преодолеваю крутой подъем. Какая- то сила тянет меня назад. Может, это одно из тех мест на земле, где не действуют законы притяжения и плотности тел, объема и скорости? Я хватаюсь за камни и карабкаюсь наверх с таким трудом, что еще чуть- чуть, и у меня в голове лопнет кровеносный сосуд.
И тут у меня перехватывает дыхание. Я стою на гребне горы. Подо мной — пропасть. Земля внезапно обрушилась, словно суфле на тарелке, образовав гигантскую раковину. И до самых гор на другой стороне пропасти раскинулась пустошь, утыканная, словно подушка для булавок, каменными образованиями, которые я уже видела — памятниками, монументами, или как они там называются. Они похожи на окаменевший лес сожженных деревьев или на сад сталагмитов из древней пещеры. Может, здесь упал метеорит? Долина Теней Смерти, вот как называется это место.
Я приближаюсь к одному из образований и огибаю его, как собака, потом еще раз, пытаясь понять, какой оно несет в себе смысл. Как бы то ни было, оно не случайно здесь появилось. Кто-то нарочно приволок сюда эти камни, поставив их так, что кажется, они вот-вот упадут. Но почему они не падают? Огромные валуны громоздятся на острых шпилях, балансируют на крошечных камушках, словно железные опилки, прилипшие к магниту. Все это напоминает выставку современного искусства, где изображения лампочек и вешалок для шляп специально расставлены как попало. Камень, венчающий одну из груд, похож на деформированный шар для боулинга с отверстиями, словно пустые глазницы и рот, застывший в немом крике. Прямо как тот тип на картине Эдварда Мунка.[34] Другие камни тоже смахивают на людей. Кто сотворил их? Когда? Для чего? Неудивительно, что Саймон так хотел спуститься сюда. Он вернулся, чтобы исследовать это ущелье. Я иду дальше, и эти странные образования начинают все больше напоминать развалины Помпей, Хиросимы, Апокалипсиса. Меня окружает полчище известковых статуй — полчище тел, восставших из отвердевших останков древних морских существ.
В нос ударяет затхлый сырой запах. Я озираюсь вокруг в поисках следов разложения. Где-то я уже встречала этот запах. Но где? Когда? А может, это инстинкт, сродни тому, как звери знают, что дым исходит от огня, а огонь — это опасность? Этот запах засел в моем подсознании. Это эмоциональный остаток животного страха и беспричинной тоски.
Я торопливо огибаю другую груду камней, но задеваю плечом выступающий камень. Груда
