испуганно вздрагивал и начинал метаться, становиться на дыбы, лягаться задними ногами, стараясь прогнать мучителя. Но овод сидел плотно на месте, не нанося, впрочем, оленю никакого непосредственного вреда, но тщательно приклеивая к волосам оленьей шерсти множество мелких яичек, из которых должны были через два-три дня вылупиться маленькие белые червячки, глубоко пробивающие оленью кожу, чтобы сделать себе гнездо в живом мясе. Кроме крупных оводов, были другие — мелкие, с цветным полосатым брюхом и короткими прозрачными крыльями. Движения их были гораздо проворнее. Они не старались усесться на оленью спину, а, подлетая к носу животного, брызгали ему в ноздри тонкой струей жидкости, заключавшей в себе множество мелких, но чрезвычайно вертлявых червячков, не больше самой мелкой булавочной головки. Почувствовав у себя в носу предательскую струю, олени принимались отчаянно чихать и тереться носом о землю, что, конечно, нисколько не помогало им освободиться от червячков, которые поспешно пробирались в самое горло, чтобы там замуроваться в хрящ.
Олени упрямо лезли в костёр, отгоняя друг друга от широкой струи дыма, дававшей защиту от насекомых, и опрокинули-таки котёл Эуннэкая. К счастью, он успел его вовремя подхватить, и только небольшая часть воды вылилась на землю.
— Бедные олени! — сказал Каулькай, недоброжелательно поглядывая на тучи насекомых, носившихся над стадом. Пастухи сидели в самом дыму и мало страдали от комаров и оводов.
— И зачем это Тенантумгин сотворил такую нечисть?
— Вовсе не Тенантумгин! — возразил Кривоногий с живостью, которой совсем нельзя было ожидать от него. — Станет родоначальник созидать такое? Комаров создал Кэля. Я слышал, ещё бабушка рассказывала: когда Тенантумгин делал весь свет, он сделал сперва землю, потом оленя с человечьей головой, потом волков и песцов, которые говорили по-человечьему. Потом он взял горсть земли, потёр между ладонями, и вылетели все с крыльями — гуси, лебеди, куропатки. А Кэля набрал оленьего помёта, тоже потёр между ладонями, и вылетели комары, оводы и слепни и стали жалить оленей.
— Смотри-ка, Кутувия! — перебил Каулькай. — Вот этот пыжик, кажется, захромал. Дай-ка я его поймаю!
И он осторожно стал подбираться к маленькому чёрному телёнку, слегка прихрамывающему на левую переднюю ногу, и, быстро вытянув руку, схватил его сзади. Телёнок стал вырываться. Мать с тревожным хрюканьем бегала около пастухов.
— Постой, дурачок! — ласково проговорил Каулькай. — Посмотрим только и отпустим!
И, затиснув телёнка между своими могучими коленями, он вздёрнул кверху больную ногу и принялся рассматривать поражённое копыто.
— Не видно! — сказал он и, вынув нож, спокойно срезал внутренний краешек мягкого копытца, похожего скорее на хрящ.
— А ну, посмотрим! — сказал он и изо всей силы нажал пальцами вокруг пореза.
Из сероватого хряща показалась капля крови, потом капля светлого гноя, потом опять кровь, выдавившаяся цепью мелких рубиновых капелек. Телёнок, убеждённый, что пришёл его последний час, судорожно дрожал и закатывал глаза. Даже сопротивление его ослабело от ужаса.
— Пустяки, пройдёт! — сказал Каулькай и уже готов был отпустить телёнка.
— Пожалуй, не пройдёт! — покачал головой Кутувия, заглядывая ему прямо в глаза.
— Конечно, не пройдёт! — согласился тотчас же и Каулькай. — Хромая как привяжется…
— Не отстанет, — докончил Кутувия.
— Высохнет…
— Издохнет!..
— Понапрасну пропадёт!..
— Что ж… — закончил Каулькай и, вынув из-за пояса нож, уверенной рукой вонзил его в сердце бедному пыжику.
Пыжик судорожно брыкнул ножками. Глаза его ещё больше закатились, потом повернулись обратно, потом остановились.
— Вай, вай! Эуннэкай! — сказал Каулькай, бросая на землю убитого телёнка.
Кривоногий обыкновенно исполнял все женские работы.
Через полчаса пиршество было в полном разгаре. Хотя олень был маленький, но Эуннэкай приготовил все его части по раз навсегда заведённому порядку, и все блюда чукотской кухни были налицо, сменяя друг друга. Мозг и глаза, сырые почки и сырая печень; лёгкое, немного вывалянное в горячей золе и только испачкавшееся от этого процесса, снаружи чёрное, внутри кровавое; кожа, содранная с маленьких рожков пыжика и опалённая на огне. В котёл с горячей водой Эуннэкай положил целую груду мяса и повесил его над костром, прибавив две или три охапки жёлтого тальничку, который он нарвал тут же у огнища и бросил в огонь вместе с полузасохшими жёлто-зелёными листьями.
— Это получше твоего чаю! — сказал Кутувия, поглаживая себя по брюху.
Каулькай откинул голову назад, намереваясь загоготать по-прежнему, но не мог, ибо рот его был набит до невозможности. Он только что испёк на угольях тонкие полоски мяса и теперь занимался их уничтожением. Он чуть не поперхнулся и затопал ногами по земле. Эуннэкай тоже набил себе рот до такой степени, что почти не мог глотать. Пастухи торопливо ели, как будто взапуски, действуя с одинаковой энергией и зубами, и руками, и длинными ножами, составлявшими как бы продолжение рук, нечто вроде длинного железного ногтя, которым можно было с таким удобством выковыривать остатки мяса из всевозможных костных закоулков. Кости, окончательно очищенные, доставались на долю жёлтого Утэля, который разгрызал их без труда и поглощал дотла, не оставляя ни крошки. Он тоже был голоден, а косточки пыжика так мягки. Половины пыжика как не бывало.
— А шкуру пусть Эйгелин отдаст Михину! — насмешливо сказал Кутувия. — Ему ведь всё равно долги платить! — И он заботливо растянул шкурку на земле, придавив её камнями.
Удовлетворив голод, пастухи поднялись с места и пошли осматривать стадо, как бы стараясь возместить усиленным проявлением заботливости своё не совсем честное поведение относительно пыжика.
Они переходили от группы к группе, внимательно осматривая каждое животное и стараясь по его внешнему виду, и в особенности по походке, определить, не начинается ли у него копытница. Маленьких телят и пыжиков Каулькай чрезвычайно ловко, как бы невзначай, хватал за ноги и передавал Кутувии, который выкусывал у них на ухе зубами то
— Дурак! — ласково сказал Каулькай, поднимая его на руки. То был телёнок его собственной важенки.
— Эуннэкай! — сказал молодой пастух, обращаясь к Кривоногому. — Вот выкуси свою метку! пусть у тебя прибавится олень!
Кривоногий с важным видом произвёл требуемую операцию, потом выпустил пыжика. Почувствовав себя на свободе, пыжик убежал со всех ног, с громким хрюканьем, как будто жалуясь на боль, причинённую ему в отплату за доверчивость.
— Красиво! — сказал Каулькай, любуясь на живописные группы животных. — Хорошо вылиняли.
— Все черны! — подтвердил Кутувия, обводя глазами стадо. — Скоро станут жиреть!
Осмотрев стадо, пастухи погнали его на наледь, где комары нападали не так сильно. От наледи тянула холодная струя, пагубно влиявшая на насекомых. Мелкие лужицы воды, блестевшие стальным блеском на синеватом зернистом льду, несколько похожем на фирн ледника, были наполнены трупами комаров и оводов, как наглядным доказательством своего укрощающего влияния на бич полярного лета. Олени с удовольствием выбежали на широкую белую площадь и стали кружить взад и вперёд по наледи. Они не хотели есть, и им было приятно погружать копыта в прохладные лужи или топать ими по гладкому льду, отвечающему им резким отзвуком. Здесь им было прохладно, а на сухих горных моховищах они задыхались от зноя и насекомых. Глядя вокруг себя, они даже получали иллюзию зимы, составляющей для них самое желанное время года.
