электронный!
«Электронный!» — не то подумал, не то повторил он. Реальность как-то перемешалась для него с воспоминаниями.
Александр Павлович деликатно молчал, чувствовал, что лезть с вопросами сейчас не стоит.
«Вот такого друга мне не хватало все эти годы, — подумал Морозов. — Даже с Сазоновым не смог подружиться. А ведь Сазонов был таким же, как Чугуев».
По часам подошло земное обеденное время. В воздухе, выдвинувшись из стенки, услужливо повис поднос с ужином. Борис Алексеевич уже привычно разложил и расставил блюда, пообедал молча, обходясь лишь самыми необходимыми фразами. Он закурил, и сосед неожиданно тоже попросил сигарету. Опять вспомнился Санька. Как он перешел в ведение преподавателей-предметников.
Лет до десяти он был послушным мальчишкой, уважавшим Морозова и вообще взрослых. Маленькие и простые проблемы, с которыми он сталкивался, легко разрешались «отцом», поскольку находились в границах его знания и опыта. Кроме того, Морозов уже тогда понимал, что истории, в которые попадают дети, взрослым просто легче именовать шалостями или хуже того — нарушениями дисциплины. На самом деле происходят эти приключения, когда дети на свой страх и риск начинают исследовать и познавать мир, еще не зная его законов.
Молодая преподавательница младших классов была неопытной, но обладала ровным характером и детской душой; она была старшей соучастницей учебы, что помогало ей легко добираться до детских сердец. Но при этом ее педагогическая нагрузка становилась иногда непомерно высокой, она уставала от детей, и тихий, послушный и усидчивый парень был просто подарком для нее.
В четвертом классе положение изменилось. У детей появился жизненный опыт, часто сомнительный. Но теперь на «ристалище» учебы собрались близкие по уровню индивидуальности, и в то время как ученики уважали учителя минимум как носителя знаний, педагоги учеников не уважали, считая их не сложившимися личностями, людьми со своими характерами, а «обучаемыми единицами». «У меня в классе сорок человек», - жаловались они, не делая различия между этими «человеками» и оценивая положение, скорее, только количественно.
Дети, чрезвычайно чувствительные к людским взаимоотношениям, быстро улавливали новый для них педагогический дефицит и воздвигали между собой и учителями невидимые баррикады.
Первого сентября Александр пришел из своего четвертого «А» с новейшей информацией.
— Ну, какие у тебя новые учителя? — спросил Морозов.
— Все новые. Химоза, Физома, Вобла-Кари глазки и Русалка. Один физрук старый, — отчеканил сын.
— Та-ак, — растерялся отец. — Ну, Химоза преподает химию, а Физома — физику, это ясно. А что преподают Вобла, Кари глазки и Русалка?
— Вобла-Кари глазки — это одно лицо, — поправил отца Санька, — преподает математику…
— Тощая, что ли?
— Ага.
— А Русалка? Красивая?
— Не знаю, — у электронного мальчишки с понятиями красоты дело обстояло плохо, и Борис Алексеевич не мог найти метода, по которому его можно было обучить пониманию красоты. Да и можно ли вообще этому обучить? Хотя позже ему пришлось столкнуться с эстетическим образованием еще не один раз, и вот тогда он понял, что можно научиться понимать и оценивать красоту и удивляться прекрасному. А сейчас расшифровка была проста:
— Русалка — по русскому языку, — объяснил сын.
Преподаватели, чтобы потом не наверстывать упущенного, начали бороться за свои авторитеты. Борьба велась способами, напоминавшими кулачные. Двойки сыпались на строптивцев, как из рога Фортуны. Особенно заботилась о своем престиже классная руководительница по кличке Химоза. Борис Алексеевич улыбнулся, вспомнив, как эта дама вызвала его в школу и пожаловалась, что Сашенька не учит химию.
— Я его вызвала по первым трем группам таблицы Менделеева, но он ответил неправильно.
Она так и назвала мальчишку — «Сашенька», хотя Морозов знал, что у Химозы не только не было любимчиков, но она просто не любила детей вообще. Ему очень хотелось объяснить этой женщине, что у его Саньки одно из лучших в технике запоминающих устройств, но он пробормотал в ответ, что «проследит за занятиями сына». Похоже, что от него ждали не этого.
Зато у остальных преподавателей он очень скоро оказался в чести. Особенно его полюбила Вобла- Кари глазки, или сокращенно просто Вобла — тощая, длинная женщина в строгом, черном костюме, с расчесанными на прямой пробор черными прямыми волосами. Ребята любили передразнивать ее правильную, но совершенно лишенную интонаций, монотонную речь. Видимо, такой способ разговора Вобла считала образцовым; отсюда в общем невыразительная речь Саньки да еще его способность применять для решения задач самые подходящие формулы, без поисков новых путей решения, делала его любимым учеником. Так же к нему относились Цветок прерий (ботаника, зоология), Физома и Гегемон (учитель труда). И только Русалка, лишенная в своем предмете точного критерия оценки, каким является знание формул, безошибочно оценила Морозова-младшего. «Все правильно, — говорила она, отдавая ему очередное сочинения, — и ошибок нет, и цитаты на месте. А вот души в твоем сочинении нет». И выше четверки ему не ставила.
Неизвестно, что она подразумевала под словом «душа», но Борис Алексеевич понимал, что она права.
— Борис Алексеевич, — донесся до него голос Александра Павловича. — Вы меня очень разволновали, паите, я уже полчаса успокоиться не могу! Вы же могли воспитать троих детей! Вы же спокойный, умный и добрый человек. У тебя есть все качества, паите, необходимые отцу. Мог воспитать троих детей, а воспитал, паите, одного робота! Трех создателей, творцов, паите, или одного исполнителя! Или ты, паите, воспитал робота-творца?
— Нет, — сказал Морозов. — Роботов-творцов не бывает. Пока что не бывает, — поправился он.
— Борис Алексеевич, расскажи свою историю, если тебе это, паите, не того… — Чугуев смутился и не закончил фразу.
— Могу рассказать. Даже надо мне рассказать! — вздохнул Морозов. — Так вот!..
Целый час сосед его не перебивал. Потом оба молчали и каждый думал о рассказанном и о своем. Наконец Александр Павлович кашлянул.
— Борис Алексеевич, ты меня извини, но я тебе хочу устроить маленькое интервью, — сказал он. — Слишком все необычно и у меня много вопросов.
— Давай! — отозвался Морозов. Незаметно для себя он тоже перешел на «ты».
— Первый вопрос: как шел у него процесс познания? Так же, как у человеческих детей?
— Очень похоже. Скажу так: где-то с расчетных трех и до шести лет, когда запас слов уже значительно подрос, он задавал мне по двадцать-тридцать, но в выходные до семидесяти вопросов в день. Вопросы возникали при первом же столкновении с неизвестным ему явлением или предметом. Технически он был выполнен так, что у него были две памяти — временная и постоянная. Во временной регистрировались сведения, еще не нашедшие подтверждения по другим источникам, помимо первоначального, и вопросы, на которые у него нет ответа. Постоянная память содержала ответы на вопросы и проверенную информацию. Но если на вопрос не было ответа, он из временной памяти не исчезал, «не забывался», пока Санька не получал ответа. В этот ранний период ответов на простые бытовые вопросы я был для него непререкаемым оракулом. Затем, до отправки в школу, у него наступил некоторый незначительный спад «любопытства», а в школе вопросы, связанные с познанием мира, в основном удовлетворялись педагогами. Немалое время мне пришлось пробавляться приведением получаемых в школе сведений в систему и связкой, например, математики с физикой, биологией и химией, а всех упомянутых наук с жизнью. И здесь за основу был принят принцип однозначности, непротиворечивости информации.
Самостоятельно связать учебные дисциплины с повседневными жизненными требованиями ни Санька, ни обычные дети не могли. Разве что счет при покупках и чтение. Затем наступил период (примерно четырнадцать расчетных лет), когда бытовые знания и навыки он усвоил, а необходимости в моральных или этических правилах не испытывал. Это было тяжелое время. Положение усугублялось тем, что память у него
