Он пел неважно. Если вообще можно говорить о слухе кибернетического мальчишки, то слуха у него не было. Не сделали ему слуха. Голос же был беден модуляциями и какой-то металлический. Песня была смешная, но удовольствия мне доставила мало.
Затем он рассказал мне пару свеженьких анекдотов, которые тоже черпал в школе.
— Послушай, Саня, — сказал я ему раздраженно. — Никак не могу понять твоей логики. Ну, скажи, пожалуйста, чем связаны твои истории, какие между ними логические связи?
— Какие связи? — переспросил он. — А вот какие. Ты пришел домой усталый и огорченный.
— Откуда ты взял?
— Ты сказал «здравствуй, Александр» вместо «здравствуй, Санька» или «Сашка». Потом долго молчал, ел без аппетита.
— Ну, и что дальше? — я был сердит и говорил довольно грубо.
— А дальше я решил, что тебя надо отвлечь от грустных мыслей; лучше всего развеселить. И я вспомнил несколько смешных случаев и историй, которые тебе и рассказал. Вот такая логика связывает мои рассказы. И еще, ты сам говорил, что хорошая шутка снимает усталость.
— Интересно, откуда ты узнал, что это хорошие шутки? — уже по инерции спросил я. Наверное, не надо было спрашивать. Мы оба знали, что он начисто лишен юмора.
— Они за последнее время вызывали самый громкий смех в классе.
Я все понимаю — он перебрал варианты и рассчитал оптимальный, наиболее, что ли, выгодный для себя. Это все укладывается в рамки машинной логики и расчетов оптимальных режимов. А с дурным настроением я для него менее полезен с точки зрения получения информации. Но тогда мне перехватило горло. Тогда мне показалось, да и позже тоже… что его поступком в этот момент двигала любовь ко мне. Хоть убейте меня! Сыновняя любовь! — закончил Морозов дрогнувшим голосом.
Чугуев молчал. Может быть, он, тоже отец, примеривал поведение кибернетического мальчишки к своим детям? Может быть, он пришел к радостным выводам в пользу человеческих детенышей? Но тогда почему он молчал?
А он молчал.
На ракете стюардесс не было, вместо них можно было привезти на Луну килограммов сто-сто двадцать приборов или материалов. Вечером к ним заглянул штурман, по-видимому, дежурный по кораблю. Борис Алексеевич выпросил две чашки великолепного чая, который команда втайне от начальства (аккумуляторы нужно было беречь) заваривала для себя в комнате дежурных. Еще им дали по две желейных мармеладины, зеленую и черносмородиновую. Он прихлебывал ароматный, какой-то домашний напиток и мысленно опять вернулся к своей неудачной семейной жизни.
Семейное счастье выдавалось ему квантами, и частота излучения этих квантов была невелика. Санька, неожиданно увлекшийся теорией семейной жизни, прочитал массу книг с названиями «Любовь, брак и семья», «Семья и быт» и так далее.
— У вас, людей, семью укрепляют общие дети, — изрек он как-то. — Вам нужно родить ребенка. Вы родите, а я воспитаю. Люди не умеют воспитывать своих детей.
Уже второй раз он не счел честью относиться к роду человеческому. Что-то ему не нравилось.
К этому времени происхождение Сашки, которое Морозов скрывал, как скрывают протершийся палец шерстяной перчатки, зажимая его кулак, было Милочкой обнародовано. Что со странностью, присущей женской логике, тоже привело к снижению морозовского авторитета. Наверное, ему не могли простить длительного сочувствия, которое он вызывал в роли отца-одиночки. Теперь же в глазах окружающих он стал владельцем технического средства, более сложного, но принципиально не отличающегося от радиоприемника или мотороллера.
В этот период неустойчивого семейного счастья как-то неожиданно возобновилась дружба с Варварой Николаевной. После долгого перерыва она зашла к нему с просьбой посмотреть телевизор. Морозов провозился два часа, назавтра принес кое-какие детали и телевизор заработал.
— Как новый! — обрадовалась старуха. — Молодец, Алексеич! Я всегда говорила, что голова у тебя золотая. И руки золотые! Садись со мной обедать! — она не обратила внимания на дорогую домашнюю куртку и шикарные шлепанцы Морозова.
Неожиданно для себя он согласился. Он почему-то не чувствовал той стесненности, которая сковывала его в прежние годы всякий раз, как его приглашали поесть.
— Смотрю я на твоего Саньку, выправился парень, жених прямо! Учится? — Морозов польщенно кивнул головой. — Ну, авось, удачливей отца-то будет. Давай чокнемся, Алексеич, за его здоровье… Да ты ешь, ешь пока горячее!
— Спасибо, Варвара Николаевна, я ем. Только насчет удачи-то, я теперь тоже не жалуюсь.
— А кем ты сейчас, Боря?
— Начальником отдела в научно-исследовательском институте.
— Ты? — она посмотрела на него с сомнением. — Начальником? — Однако подвергать его слова проверке с помощью дополнительных вопросов она не решилась и плавно перешла на другую тему. — А молодая, твоя жена? — полуутвердительно спросила она. Наверное, эта животрепещущая тема уже не раз обсуждалась старухами дома.
— Жена, — отозвался он.
— И как живете? Нормально?
— По-всякому.
— Молодая еще, — сказала старуха. — Приноровится!
Они, действительно, к этому времени жили по-всякому. Милочка перешла в другую проектную организацию, и он не протестовал — главное, дело от этого выиграло. Беременность у нее еще была не видна, и, похоже, она перестала о ней думать. Теперь она приходила домой поздно — то задерживалась на работе, то забегала к маме. После таких визитов к маме глаза ее на два-три дня делались прозрачными, а взгляд — русалочно-безмятежным.
Но однажды, выехав в местную командировку и пересаживаясь в трамвай у Литейного проспекта, он увидел Милочку на остановке. Она стояла, тесно прижавшись к какому-то высокому мужчине. Время от времени он заглядывал ей в лицо и что-то говорил. На ее губах цвела загадочная джокондовская полуулыбка.
Приглядевшись, Морозов узнал Валеру Семивласова, которого сам же отпустил «дожидаться дома телевизионного мастера». Сгорая от стыда за себя, за Милочку, за Валеру, под действием какой-то необоримой силы он медленно подошел к ним. У Семивласова, когда он вдруг увидел Бориса Алексеевича, сделалось такое лицо, будто он в параличе и на него несется поезд или движется паровой каток. Может быть, он успел сказать про себя довольно длинный монолог, обращенный к обманутому начальнику и приятелю, потому что произнес только три слова:
— Ты сам виноват! — и поднял руку к лицу, как бы защищаясь от удара.
Когда после местной командировки Морозов вернулся домой, милочкиных вещей уже не было. Ей хватило такта больше ему не показываться.
Борис Алексеевич был потрясен происшедшим. Ему казалось, и, скорее всего, не без оснований, вопиющим цинизмом отпроситься у начальника для свидания с его же женой. Он не давал никаких заверений или клятв в вечной любви Милочке и не получал ответных клятв, но ее измена в первый же год их совместной жизни, естественно, его возмутила.
С тем бeq o (о;?)льшим рвением он накинулся на работу.
— Мы конструируем, если можно так сказать, продолжение нашего тела, продолжение наших рук с зажатыми в них бурами, лопатами, ковшами, — сказал он с самого начала работ своим сотрудникам. — Мы создаем шахтеров и дорожников, одновременно являющихся лаборантами и исследователями, которые не нуждаются в лабораториях, потому что сами являются лабораториями. Вот такая странная и трудная задача перед нами!
На полигоне, когда он сидел за пультом, он и на самом деле чувствовал себя частью своих машин и
