конечно, сможет правильно оценить ситуацию. Она может угрожать сколько угодно, но уйти не решится. Впрочем, она должна отлично понимать, что такими пустыми угрозами меня не испугаешь…
Пока я ехал в электричке, я понемногу успокоился. «Что бы ни случилось, нам с Наоми нет резона расставаться, это уж точно», — думал я.
Когда я подошел к дому, против всех моих мрачных ожиданий в ателье было темно. Очевидно, никаких гостей не было. Только в маленькой комнате наверху светился огонь.
«Ага, она дома одна. — У меня отлегло от сердца. — Вот и хорошо…» — невольно подумал я.
Я открыл входную дверь своим ключом и, войдя в ателье, быстро зажег свет. В комнате, как всегда, царил беспорядок, но следов гостей не было.
— Наоми-тян… Здравствуй… Вот и я… — сказал я, но ответа не последовало.
Я поднялся по лестнице. Наоми, одна, спокойно спала в постели. В этом не было ничего странного, так как и днем и вечером, когда ей становилось скучно, она забиралась в постель, читала романы и часто с книгой засыпала. Взглянув на ее невинно спокойное лицо, я окончательно успокоился.
«Эта женщина меня обманывает? Возможно ли?… Женщина, которая сейчас так безмятежно спит…»
Тихонько, чтобы не разбудить ее, я присел у изголовья постели и, затаив дыхание, некоторое время молча смотрел на нее.
В старинной сказке рассказывается о том, как лиса, обратившись в прекрасную девушку, обманула мужчину, но во сне обнаружила свою лисью натуру и обман раскрылся. Мне вспомнилась эта сказка, которую я слыхал в детстве. Наоми всегда спала неспокойно и сейчас лежала нагая. Согнутая в локте рука покоилась на груди, другая была вытянута вдоль тела. Голова была повернута в сторону и почти свешивалась с подушки. Тут же валялась книга, которую она читала перед сном, — повесть «Потомки Каина» Такэо Арисимы, самого замечательного, по мнению Наоми, писателя в современной литературе. Мои глаза перебегали с белых листков бумаги на белую кожу ее груди.
Кожа у Наоми имела свойство менять цвет, в иные дни она казалась слегка желтоватой, но когда она крепко спала или только-только вставала с постели, вот тогда ее кожа была особенно хороша. Обычно ночь ассоциируется с темнотой, я же, думая о ночи, всегда вспоминал белизну кожи Наоми. Это была не та яркая, прозрачная белизна, какую можно увидеть при свете дня, нет. Оттененная грязным, запачканным одеялом, как бы закутанная в лохмотья, эта белизна влекла меня неодолимо. Казалось, грудь Наоми при свете затененной абажуром лампы всплывает откуда-то из голубых, прозрачных глубин. Ее лицо, такое живое и веселое днем, выглядело сейчас таинственным и печальным, как будто она выпила какой-то горький напиток. Я очень любил смотреть на ее лицо, когда она спала.
— Ты совсем другая, когда спишь. Как будто ты видишь страшные сны, — говорил я ей и не раз думал, что в смертный час ее лицо тоже станет прекрасным. Пусть она лиса, но если ее истинный облик так прекрасен, я буду даже рад, если она меня околдует…
Так сидел я около тридцати минут, молча. Рука Наоми, лежавшая в полосе света, была повернута ладонью кверху. Я осторожно взял эту руку, бессильную, как увядший цветок, и ясно почувствовал биение ее пульса.
Вдруг она открыла глаза. Печальное выражение еще не сошло с ее лица.
— Когда вы вернулись?
— Недавно…
— Отчего же вы не разбудили меня?
— Я звал тебя, но ты не проснулась, и я не хотел тебя будить.
— Вы здесь сидели? Что вы делали? Смотрели, как я сплю?
— Да.
— Смешной человек! — Она весело рассмеялась и положила руку мне на колено. — Я сегодня весь вечер одна, было так скучно! Думала, что кто-нибудь зайдет, но никто не пришел… Ложитесь спать, папа- сан.
— Пожалуй, но…
— Спать, спать… Я спала голая, и меня искусали москиты. Вот, смотрите… Почешите-ка вот здесь… Вот спасибо! Так чешется, так чешется, прямо терпенья нет. А теперь, прошу вас, достаньте, пожалуйста, мой ночной халатик и наденьте на меня, хорошо?
Принеся халат, я обхватил и приподнял Наоми. Когда я надевал ей халатик, она нарочно повисла у меня на руках, как мертвая.
— Повесьте сетку, и скорее, скорее спать, папа-сан!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Я не стану подробно описывать наш разговор в постели в ту ночь. Когда Наоми услышала от меня о том, что произошло в «Сэйёкэне», она грубо выругала их:
— Вот негодяи, подлецы: говорят, ни черта не зная! — а потом рассмеялась.
…Одним словом, салонные танцы еще не получили всеобщего признания, и если мужчина танцует с женщиной и держит ее за руку, сразу же начинают болтать, что между ними есть какая-то порочная связь… Газеты, настроенные консервативно, тоже всячески поносят танцы и пишут всякие гадости, поэтому людям кажется, что танцы — это что-то плохое… Мы должны быть готовы к сплетням такого рода…
— Теперь я не буду ходить на танцы ни с кем, кроме Дзёдзи-сана, хорошо? — заключила она.
На танцы она будет ходить со мной, гулять — тоже. Если меня нет дома, никаких гостей она принимать не будет. Если кто придет, она скажет: «Сегодня я одна», — каждый постесняется и уйдет. Среди ее друзей нет невоспитанных людей!.. — говорила Наоми.
— Какой бы я ни была взбалмошной, но уж хорошее от плохого отличить могу. Если бы я хотела, я могла бы обмануть вас, но я этого никогда не сделаю. Все у нас будет открыто и честно. Я ничего от вас не скрываю, — продолжала она.
— Мне это отлично известно. Я хочу только сказать, что, когда о тебе плохо говорят, мне неприятно.
— Как же вы намерены теперь поступить? Бросить танцы?
— Можно не бросать, но надо вести себя осмотрительней, чтобы не создавалось ложное впечатление.
— А разве я веду себя неосмотрительно?
— Нет, поэтому я тебя ни в чем и не подозреваю.
— Главное, доверяйте мне, тогда не страшны никакие сплетни. У меня злой язык, поэтому все меня ненавидят!
Она говорила, что ей важнее всего, чтобы я верил ей, любил ее, что она не такая, как все женщины, и поэтому вполне закономерно, что она дружит с мужчинами, мужчины гораздо проще, лучше, оттого она и предпочитает мужскую дружбу, но при этом не допускает и мысли о чем-то грязном, о какой-то любви или страсти…
И впадая в сентиментальный и нежный тон, твердила заученные слова, что не забыла моих забот о ней с пятнадцати лет и что я для нее и отец, и муж. При этом она горько плакала, а я вытирал ей слезы, и на меня сыпался беспрерывный град поцелуев.
Мы долго так разговаривали, и странно, случайно или умышленно, но она ни разу не произнесла имени Кума-гая или Хамады. А я, хотя мне и хотелось посмотреть на ее реакцию при упоминании о них, тоже не решился заговорить о них. Конечно, я верил не всему, что она говорила. Однако, если б она заметила, что я в чем-то сомневаюсь, еще не известно, что бы из этого получилось. Но и к чему разбираться в прошлом, лучше последить за ней в будущем… Несмотря на мое первоначальное решение быть с ней потверже, я в конце концов опять занял примиренческую позицию. Слезы вперемешку с поцелуями сделали свое дело, и я отбросил прочь терзавшие меня сомнения.
После этого случая я стал украдкой наблюдать за Наоми. Постепенно, так, чтобы это не бросалось в глаза, она изменила свое поведение. На танцы она ходила, но не так часто, как раньше, и если ходила, то
