было выражение его красивого лица, которое портил лишь длинный шрам, протянувшийся от уголка глаза вдоль щеки. Сейчас он, казалось, выделялся ярче, чем прежде.
– Мне нравятся эти вещи, папа, – сказала она, загоревшись вдруг желанием сделать ему приятное. Она огляделась, пытаясь увидеть сокровища его глазами, но видела лишь привычные вещи, среди которых росла и к которым ей не разрешали притрагиваться. Ее взгляд остановился на одном из предметов, и она повеселела. – Мне нравится эта картина – ты знаешь, она мне очень нравится!
– Картина… – Он проследил за ее взглядом. – Ах, ты имеешь в виду триптих. Да, он очень хорош, правда?
Отец поднялся, не выпуская ее руки, прошел с ней по мраморному полу туда, где висел триптих. Очень замысловато нарисованные три полотна были повешены таким образом, что в рассеянном неярком свете краски приобретали сочность, блестели. Триптих изображал жизнь и смерть Жанны Д'Арк, Орлеанской девы. Лили вгляделась в изображение. Ей нравилось то, что отец называл триптихом. Картины очаровывали ее, хотя и немного пугали.
– Предположим, я скажу, что с этого момента он принадлежит тебе, Лили, – почувствуешь ли ты от этого радость?
– Станет моей!
– Да, пусть он остается там, где висит, но отныне будет считаться триптихом Лили. Не многие девочки твоего возраста владеют чем-нибудь, таким же прекрасным и драгоценным. Не вселяет ли это в тебя особое чувство радости?
Лили смотрела во все глаза на триптих, испытывая благоговейный ужас и вдруг, да, ее охватила радость.
И не потому, что она осознала ценность этой картины или ее художественную значимость, поскольку до этого она еще не доросла, но почему-то в тот момент она почувствовала, что триптих сыграет очень важную роль в ее жизни. Как будто само грядущее протянулось к ней и коснулось дразнящим перстом, перенеся на нее славу и страдания, изображенные на картине. Ни тогда, ни много лет спустя она не задумалась над тем, откуда взялось это сокровище и о чем могло бы поведать. Пальчики Лили доверчиво пошевелились в руке отца.
– Спасибо, папа, – поблагодарила она.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ИСТРЕБЛЕНИЕ
1
Бристоль, 1971 год
Двухмоторный самолет «Пайпер Навахо» приземлился, колеса шасси коснулись взлетной полосы почти без толчка, и самолет медленно вырулил на подъездную полосу.
Оставаясь в сиденье пилота, Ги де Савиньи выключил контрольные приборы автопилота, управляя машиной рулевыми педалями и ожидая полной остановки катящегося по инерции самолета. Время было позднее. Огни взлетно-посадочной полосы и осветительные мигалки на контрольной вышке и на здании самого аэропорта, куда сейчас подруливал самолет, были единственным освещением в бархатистой тьме, отгороженной холмами от неонового и иного городского освещения. Ги направил машину на бетонированную площадку и запарковал в одной из погрузочно-разгрузочных ниш. Теперь, после приземления, он почувствовал усталость. В полете надо предельно концентрировать все силы и внимание, к тому же он был без второго пилота, нагрузка на него легла очень большая – расслабиться нельзя ни на мгновение. Ги, страдавший эпизодическими мигренями, пока не завершил всего полетного цикла, не замечал даже покалывающих иголочек в висках. Он целиком выкладывался, ведя самолет. Но ему это как раз и нравилось. По той же причине он и остался вольнонаемным коммерческим пилотом, а не стал продвигаться по службе, как сделали его многие друзья в различных авиакомпаниях. Престижно, конечно, служить капитаном или вторым пилотом в компании БОАК или «Британская Каледония». Бортовые журналы тех, кто летает с большими шишками, похожи на географические справочники. Но что они видят в тех местах, где бывают? Гостиничные номера, даже роскошные, похожи один на другой, и Ги считал с чувством некоторого презрения, что вряд ли можно назвать настоящей работой пилота то, чем они занимаются, гоняясь за длинным рублем. В его понимании это было недостойно летчика. Он бы свихнулся, если б полагался в свой работе на компьютер: мысль о том, что можно восемь часов просидеть в кабине пилота, ничего не делая, а только решая кроссворды из «Телеграфа», заставила его содрогнуться. Что же касается денег, то им он придавал мало значения. Пока его нельзя было отнести к зажиточным людям, но пройдет время, и он разбогатеет. Как наследник поместий Савиньи в Шаранте, он не задумывался о собственном гнездышке или будущей пенсии.
Доставку почты из Абердина в Бристоль пять вечеров в неделю нельзя было, конечно, назвать завидной работой, и все же плохой ее он тоже не считал. «Навахо» относился к аэропланам, полетать на которых у Ги давно чесались руки, к тому же вначале менялись маршруты, нарушая нудную монотонность, – он летал в Осло и Антверпен, в Сен-Мало и Амстердам. Но теперь положение изменилось. Компания, в которой он работал вольнонаемным пилотом, так построила маршруты, что теперь он постоянно летал рейсом Абердин – Бристоль, и ему это начинало уже надоедать.
Что, черт возьми, происходит со мной? – задавал он себе иногда вопрос, когда его одолевало беспокойство. Почему мне вечно нужно что-то новенькое, какие-то новые маршруты для полетов, и горы, чтобы карабкаться на них? Почему я не могу, наконец, успокоиться и почувствовать удовлетворение? Но ничего не получалось. Ему исполнился тридцать один год, и он по-прежнему горел желанием разведывать новые места и покорять мир, как если б ему было девятнадцать, и не появилось никакого желания остепениться и пустить где-нибудь корни.
Возможно, он мается дурью, потому что ему светит наследство Савиньи. Когда умрет его дед, он станет очередным бароном де Савиньи. Ужасная перспектива, она ему совсем не улыбалась, но уж так распорядилась судьба, от которой не уйти.
К тому же, возможно, это объяснялось тем, что сам он являлся продуктом двух культур, двух стран, в его жилах текла и французская, и английская кровь. Воспитывался Ги в Англии, но всякий год проводил значительную часть лета в Шато де Савиньи с бабкой и дедом. На этом настояла его мать, Кэтрин. Но это постоянное раздвоение между Англией и Францией выбило его из колеи. Он не чувствовал себя по- настоящему дома ни в Шаранте, ни в Англии, как хотела того Кэтрин; ни там, ни здесь он все-таки не прижился. В обеих странах он был иностранцем. Английское воспитание делало Ги в Шаранте чужаком, несмотря на все уважение, которым его окружали как будущего барона, а наследство превращалось в предмет постоянных насмешек, когда он находился среди английских друзей. Еще ребенком в общеобразовательной школе в Англии он подвергался безжалостным издевательствам, стоило
