– А чем занимаюсь… – я замялся. – Работал в приличной фирме, а теперь тунеядствую.
– С начальством не поладил? Взносы не платил? Или высказывался нелояльно?
– Разве это так видно? А у меня-то всегда была иллюзия, будто я произвожу впечатление человека покладистого, уживчивого и чуждого текущей политике…
– Сильно ошибаешься. Ну, а чего тебя в Москву принесло?
– Сбежал.
– От кого?
Взять да и рассказать, почему сбежал. Хоть одному человеку. Может, полегчает? Нет, не буду. Навру чего-нибудь, куда кривая вывезет. Иной раз я так завираюсь, что потом еле-еле свожу концы с концами, ну да ладно, наплевать, какая ей разница.
– Исключительно от себя, – сказал я. – Когда отец умер, мне не хотелось во Владике оставаться. Продал там квартиру и купил здесь чуланчик, как раз хватило.
– Вот только из-за того, что отец умер, ты не захотел остаться дома? А мать твоя где?
– Ну… так получилось, что он как бы из-за меня умер. Да это неинтересно.
– У тебя сейчас пепел на штаны упадет… Иван, ты будто хочешь о чем-то рассказать и стесняешься. Брось эти штучки. Я каких только жутких рассказов не слышала от своих знакомых!
– Я не стесняюсь. И жуткого ничего нет. Просто не хочется вспоминать.
Расскажу ей про своих родителей, тут-то зачем врать. Я и о них миллион лет никому не рассказывал, да никто меня и не спрашивал. Маму не помню почти, мне было года три, когда она умерла. Я был поздний ребенок. Легкие руки, нежное дыхание и что-то лучистое и спокойное. Говорят, мои глаза и рот ее. Отец был тихий, застенчивый, деликатный человек. Мне передались от него мечтательность, слабый характер, патологическая страсть к чтению и цитатам; но я не унаследовал ни его дружелюбия и доброжелательности, ни чувства долга и мягкой настойчивости. Я просто падаль, никчемный, сломанный, бесполезный человек. Мужчина к тридцати трем годам давно должен найти свое место в жизни и прочно стоять обеими ногами на земле. А я…
– Бесполезная поганка, – подытожил я. – Асоциальный элемент. Вошь на теле трудящегося народа. Не реализовался, как принято выражаться.
– Брось, – сказала Марина. – Зачем человеку нужно себя реализовывать? Может, ему лучше, когда он нереализованный. Кому какое дело? И вообще, ты собирался рассказать, как попал в Москву, а вместо этого занимаешься самобичеванием. Так почему из Владика уехал?
– Когда я учился на первом курсе, отец женился и переехал к жене в Пите… в Ленинбург. Черт, никак не привыкну его звать по-новому… Она хорошая такая тетка была. А я остался во Владике, потом в армию забрали, потом восстановился, короче, предполагалось, что доучусь и тоже в Ленинбург перееду. А тут начались всякие… истории.
– Какие истории-то? – участливо спросила Маринка. Ясный, спокойный взгляд зеленых глаз. Это линзы… Какие у нее глаза на самом деле? Рассказать ей правду или хоть что-нибудь похожее на правду? Нет, ни к чему это. Лучше насочиняю послезливее. На ее дамский вкус, диссидентский и жалостливый одновременно.
– Разные, – сказал я. – Личные истории. Полюбил человека…
– А он тебя не полюбил?
– Почему «он»?
– Он, в смысле человек. Так что случилось-то? Насколько я понимаю, это было давным-давно, а в Москву ты только два года как переехал.
– Начались-то истории еще со школы, а последняя… из-за нее все и вышло. Историй было до черта, и одна хреновей другой. То есть все было хорошо, но заканчивалось плохо.
– А разве бывает наоборот?
– Может, у кого-то бывает, – предположил я. – Короче говоря, все они были люди, в общем, приличные. Но в конце концов я связался совсем уж… Мелкий жулик, даже не особенно обаятельный. Честно говоря полное дерьмо. Это была просто дурь какая-то. Наваждение.
– Любовь всегда – дурь какая-то. Так что ж с тобой дальше случилось?
– Все жутко банально. По-моему, все love stories в мире происходят по одному сценарию: сначала «мне-с-тобой-хорошо-как-ни-с-кем-и-мне-тоже», а потом один человек надоедает другому, и «ах-как-мне-хорошо» превращается в «какого… я связался, или связалась, с этим, или с этой». А я не мог его оставить в покое, делал ужасные глупости, ты даже представить не можешь, какие мерзкие. Самому теперь тошно.
– Почему же не могу? – Марина наклонилась вперед, мгновенно изобразив живейший интерес и сочувствие: выражения ее лица менялись, как маски в театре Кабуки. – Дружочек, нет таких глупостей, какие бы не совершал один человек из-за другого.
– Я был неадекватен. Просто невменяемый был. Начал пить, да еще кокс… Один раз под дурью приехал вечером к нему на работу… то есть не на работу, – поправился я, сообразив, что спутал нить повествования: беда всех патологических лгунов, – а в то место, где у них стрелки. А в их среде, понимаешь, не принято быть… А я притащился и полез к нему при всех с какими-то объяснениями. Я сам не знал чего хочу. Ежику понятно было, что все кончено. Но я все равно что-то говорил, о чем-то просил. Я его скомпрометировал перед товарищами, понимаешь?
– Понятно, – она нахмурилась. – Тебя, наверное, изрядно поколотили.
– Помню, как полз, весь в крови, в грязи… Было очень холодно. Ноябрь. В конце концов оказался в больнице. Позвонили отцу. Я знаю, не надо было ему звонить. Уж как-нибудь бы очухался. В общем, ему позвонили, и они с мачехой тут же взяли билеты на самолет…
– Ванечка, успокойся, – сказала Марина нежно. – Воды выпей. Не так. Возьми рукой, прольешь… У тебя зубы стучат.
Я глотнул с усилием и попытался отдышаться. Зубы и вправду стучали о край стакана, рука тряслась. Эк загибаю, аж сам расчувствовался! Феликс глядит с укоризною, будто хочет сказать: хватит врать, брат, что за развесистая клюква?!
– А самолет разбился, – продолжил я. Голос у меня сделался совсем умирающий; я так себя накрутил, что чуть не плакал. – И… у меня все как отрезало. Я уже не чувствовал ничего… ну, к тому человеку. Даже ненависти. Сначала я думал, что отец погиб из-за него. Но на самом деле, конечно, из-за меня. Из-за моего характера. Потому что я такой придурок. Слабый и вообще.
– А потом что?
– Не хотел там оставаться. Я всегда был сволочь легкомысленная. Бежать, бежать, а куда, зачем – хрен знает. Короче, мне там было невмоготу. Похороны эти и всякое такое. Как все закончилось, продал квартиру, уволился и свалил оттуда.
– Почему в Москву-то решил? – недоуменно спросила она. – Ехал бы уж в столицу, тем более там отцова квартира осталась.
– Не хотел я в Ленинбург, там бы тоже все напоминало. – Поколебавшись долю секунды, я произвел на свет сразу нескольких несуществующих людей, что было легче, чем хоронить живых: – Ив той квартире мачехины дети живут. А здесь я никого не знаю, и меня никто не знает.
– Это, по-твоему, хорошо? – спросила Марина.
– Понимаешь, – сказал я на сей раз чистую правду, – мне хотелось стать человеком без прошлого. И я к этому состоянию максимально приблизился. Люди на редкость нелюбопытны, когда видят, что не хочешь сближаться. Понимают, что не стоит тратить силы, да и у каждого хватает своих проблем. Москва – хороший город для одиночества, ничем не хуже Ле…
– Говори «Питер», не донесу… – хихикнула Марина. – Значит, одиночество в каменных джунглях? Если честно, я ожидала, что ты поведаешь нечто более ужасное. Ваня, это ведь случайность. От них никто не застрахован… А с работой-то у тебя что получилось?
– Ничего особенного. Нашел работу. По специальности, все путем. Зарплата хорошая, у нас во Владике о такой можно только мечтать. И народ вроде неплохой. Потом стало тошно, и ушел. Машину продал, хватит прожить с полгода или больше. Деньги кончатся – найду что-нибудь. А может, не найду, – я пожал плечами. – Мне в общем-то все уже безразлично.
– Нет уж, ты все-таки объясни, почему с работы ушел, – потребовала она.
– Сам не знаю. Надоело распевать гимны с молитвами каждое утро… И как раз очередная проверка на Шарикове приближалась, а я этих дел не люблю. Одна моя личная жизнь чего стоит…
– На полиграфе, что ли? О-о, это серьезная причина, – уважительно протянула Марина. – А разве нынче за твою личную жизнь сажают? Впрочем, я не очень слежу за законодательством в этой области, – сказала она, и уголки тонких губ чуть дрогнули от сдерживаемого смешка.
– Вроде не сажают, – сказал я не очень уверенно, ибо за нашим законодательством и вправду довольно трудно уследить, – но с работы бы выкинули по статье. А так я ушел по собственному. Большая разница.
– А что твои истории? Ты и сейчас в них по уши погряз?
– Представь себе – нет. Ну… то есть редко. И без эксцессов. Так, ерунда всякая Чувствовать-то я ничего не могу, и душа во мне давно издохла. Ничего мне не хочется. Все время помню, хочу забыть и не могу.
– Про отца? – уточнила Марина.
Все-таки она вытянула из меня немножечко правды. Мелкой, но мучительной. Воспоминания о мертвых всегда тяжелы. Отец меня возил в Москву на зимние каникулы, когда я был маленький. Он хотел меня повести обедать в какой-то кабак, сейчас уж не помню, как называется; а я заявил, что он плохо одет, и я с ним не пойду. Придурок. Отец весь как-то сжался, будто стал меньше ростом. Потом я сменил гнев на милость, и мы все-таки пошли. Он заказал все самое дорогое, а я ничего ел, отказывался. Руки у него дрожали… Как вспомню, мне не по себе, будто нож в сердце поворачивают. И всякая подобная ерунда лезет в голову, каждый день что-нибудь да вспоминается, какая-нибудь еще мелочь.
– Зачем я тебе это рассказал… Извини, Маруся, – сказал я уныло. Настроение у меня упало. – А ты как здесь оказалась? – осведомился я больше из любезности, чем из любопытства.
– Мне иногда кажется, – она улыбнулась криво, – что Москва – это какой-то отстойник для отбросов общества… Ты правильно говоришь – в большом городе так легко затеряться! Вот я и затерялась. Да так успешно, что захоти я теперь найтись – ничего не получится… Вообще-то я МГУ заканчивала, потом уехала обратно домой, потом с мужем развелись. А я тоже не захотела там оставаться, взяла да и приехала, тогда еще Москва столицей была…
– А дети у тебя есть?
– Дочь и сын. (Она не сказала, как любая из тысячи женщин: «сын и дочь».) Они то со мной живут, то с отцом. Но в основном с ним. Он богатый.
– И ты с тех самых пор и ведешь такой образ жизни, как сейчас?
– Не совсем. Сначала мне не попалось работы по специальности. Пошла в «фирму». Без денег-то жить сложно. С полгода работала.
– Как же тебя отпустили? – с живейшим интересом спросил я, припомнив душераздирающие телевизионные истории о том, как желающая «завязать» проститутка непременно оказывается в морге с изуродованным лицом.
– Глупости это, будто хозяева путан не отпускают, преследуют их, – разочаровала меня Марина. – Какой смысл? Желающих на освободившуюся вакансию – что собак нерезаных. Во всяком случае, мне никто слова не сказал. Правда, я подстраховалась. У нас была хорошая крыша.
– Чем хорошая крыша отличается от плохой? – полюбопытствовал я.
– Никаких «субботников». Два парня приезжали, забирали бабки, но нашими услугами не пользовались. Один, Серега, красивый такой, вроде тебя, но покрепче, хищное лицо, а глаза… будто он не мелкий рэкетир, а какой-нибудь скрипач-вундеркинд, что ли… Мы часто разговаривали, но он ко мне не клеился. Не из брезгливости, а он вот такой был… сложный. Как решила уходить – дождалась дня, когда они приехали за выручкой. Хозяин-то ко мне хорошо относился, я его сыну экзамен по немецкому помогла сдать. Но на всякий случай… Я попросила Серегу сказать хозяину, что он меня забирает себе. Серега согласился. Мне показалось, что ему нравится эта затея. Они ведь презирают сутенеров… Он еще сказал хозяину что-то, так тот
