Колесо в заброшенном парке

Сегодня на концерте мои мальчишки творили чудеса. Мальчики… таинственные ангелоподобные создания. Их талант и желание получить музыкальное образование дают поразительные результаты.

23 сентября 1725.

По-видимому, я спасен. Хотя, должен сознаться, спасение пришло неожиданно и застало меня врасплох.

Видя мое рвение в устройстве музыкальных дел приюта «Ospedale del Pace», архиепископ Миланский предложил мне принять священнический сан и возглавить приют. Мог ли я мечтать о таком подарке? Больше чем преподавателем композиции и подвижного контрапункта я себя и видеть не мог.

Архиепископ спокойно принял мои изъявления благодарности, а затем отдельно напомнил об обете безбрачия, даваемом священнослужителем, и строго спросил, готов ли я следовать ему. Я, ни минуты не колеблясь, заверил Его Преосвященство, что готов к испытаниям и постараюсь с честью выдержать их.

С горячностью, может быть даже излишней, я поцеловал его руку. Но видит Бог, эта рука спасла меня. Еще немного прежних мук, и я бы погиб, не в силах творить, сходя с ума…

Благословенны дела Твои, Господи!

P.S. От кого-то слышал, что архиепископ состоит в тайном ордене С.

24 сентября 1725.

Повидал Анну, рассказал ей о назначении. Она удивилась, но не настолько сильно, как я предполагал, и улыбнулась чему-то. Эта ее улыбка всколыхнула в моей душе бурю прежних чувств. Но душа тут же успокоилась. Как же хорошо, что я могу теперь любить Анну иной любовью — христианской, более светлой, братской.

Мне снова хочется творить. Нашел восхитительную тему для «Gloria Viva» — задуманной и начатой еще год назад кантаты.

Сегодня же отыскал Винченцо и сердечно с ним помирился.

На бархатных стульях небольшой, но уютной ложи восседали два толстых итальянца, пожилая дама с невероятным количеством золота и камней на всех частях тела, а также известный музыковед с трогательной фамилией Мандич, ведущий популярной телепередачи «Экстазы классики» — такой же мутной, как и ее название.

— Добрый вечер… — робко произнес Вовка.

— Buona sera! — приветливоответили итальянцы.

Музыковед Мандич холодно кивнул, а дама наклеено заулыбалась и энергично закивала. Тяжелые брильянтовые серьги смешно закачались возле впалых щек. «Наверное, тоже итальянка», — подумал Вовка.

— Позвольте представить, — провозгласил профессор Баранов, — Владимир. Молодой, но подающий надежды музыкальный критик.

Вовка внутренне напрягся, а глаза Мандича плотоядно заблестели. Но тут дали третий звонок.

Пожилая конферансье в длинном черном платье, туфлях на высоких каблуках ис затейливой прической вышла на сцену, возвестила о начале концерта и перечислила исполнителей. В первом отделении действительно значился детский хор из Екатеринбурга. Вскоре минут зал наполнился звучанием детских голосов. Чайковский, Рахманинов, Глиэр, Щедрин… в этом исполнении все они были подозрительно похожи друг на друга. Сильно отдавало пионерской песней. Зал приуныл. Один Царевич держался бодрячком — с вычурной бабочкой, цветуханом в петлице и крепкой седой шевелюрой, он с удовольствием раскланивался после каждого произведения и делал рукой широкий жест в сторону хора.

Вовка поднял глаза к люстре, обтянутой еле видимой проволочной сеткой и окруженной маленькими позолоченными ангелами с трубами. Ангелят было много, больше, чем сторон света на карте. «Да… — подумал Вовка, — Если такая люстра треснет, когда они вострубят — а пора бы, — зрители в партере не пострадают — сетка. Разве что разлетится плафон в мелкую пыль, и она, медленно оседая, образует на головах шапки из стеклянного снега…» Вовка посмотрел на портреты великих композиторов. Бах пристально смотрел прямо на него, а Моцарт почему-то упорно отводил глаза, разглядывая поющих детей и их руководителя.

Заскучав от пения юных гостей с Урала, Вовка стал глядеть в партер — из Правительственной ложи он был весь как на ладони. Кто-то полулежал, облокотившись на подлокотник кресла, кто-то откровенно зевал… Сухая старушка в третьем ряду жеманно обмахивалась программкой, словно веером. Через некоторое время Вовка поймал себя на том, что невольно начал считать лысины, одновременно прикидывая их среднее количество. Выходило где-то 2,75 лысины на ряд. Дисперсия значительная — Вовке смутно стал припоминаться факультативный курс математики, к которой он всегда испытывал дружескую симпатию. Интересно, а какое это распределение? Нормальное? Нет, похоже, не очень… «Ты меня слушай, Привалов, все в мире распределяется по гауссиане…»

После Щедрина последовал цикл песен на стихи какого-то малоизвестного поэта XIX века. Вовка слушал вполуха, думая о чем-то своем, когда вдруг со сцены полился странный текст на фоне подмывающих пассажей фортепьяно: «На вокзале в темном зале кот лежал без головы…» Вовка встрепенулся от неожиданности. Темп тем временем все ускорялся: «…Пока голову искали! Пока голову искали!! Пока голову искали!!!.. Ноги встали и ушли!» Вовка не поверил своим ушам и покосился на соседей по ложе. Баранов отрешенно глядел на сцену и, казалось, мыслями пребывал где угодно, но только не на концерте. Вовка ему слегка позавидовал… Дама сидела все в той же позе и с той же хронической улыбкой на лице — возможно, она просто не понимала, о чем поют «эти милые бамбини». Оба толстых итальянца откровенно дремали. Музыковед Мандич неэлегантно чесал в затылке и хлопал глазами. «Да… Пакостнее этой считалочки и придумать сложно, — подумал Вовка. — Зачем заставлять детей петь эту ахинею?..» Бах глядел с портрета строго и осуждающе, а Моцарт неуловимо поморщился. «Причем здесь этот дурацкий кот? На вокзале… Без головы… Тьфу!» Однако садистская песенка про безголового кота кончилась. Отшумели дежурные аплодисменты и пожилая конферансье провозгласила пятнадцатиминутный перерыв.

— Вас ист дас? — вдруг спросила дама, почему-то обратившись к Вовке.

Вовка удивленно поглядел на нее, подумал секунду и ответил в стиле «Большой прогулки»:

— Дас ист антракт…

И тут же поспешил выйти в фойе, чтобы не рассмеяться во весь голос.

Из Дневника Виральдини

Декабрь 1726.

…Анна помолвлена, а я посвящен. Почему же муки мои усиливаются и прежние мысли терзают меня именно теперь, когда исправить ничего уже нельзя?

Мне хочется спрятаться, забиться в какую-нибудь нору и исчезнуть. Однажды в Павии на людной площади меня узнала толпа. Кто-то крикнул: «O, divino Viraldini!»[10] . От ужаса, что сейчас все они окружат меня и начнут осыпать похвалами, я бросился в какой-то заброшенный дом и два часа простоял там, на площадке лестницы верхнего этажа, пока не уверился, что смогу уйти незамеченным.

Она по-прежнему недосягаема, даже более, чем когда-либо, — на мне сан и обет безбрачия, она помолвлена с Винченцо де Пьемонте. Винченцо — один из лучших моих учеников, из первого выпуска приюта. Впрочем, я не прав — мальчишки все талантливы, все они самые лучшие. Но тот выпуск мне запомнился особо, отношения у меня с ним сложились не как у строгого учителя с учениками, а скорее приятельские. Мы много спорили о начинающемся возрождении искусства, искали новые выразительные средства — в наш век мир изголодался по музыке, как никогда, — мы смеялись над средневековыми пережитками. Мы многое доверяли друг другу, мы были смелы… Разве я могу к ним относиться иначе, как к добрым друзьям?..

Странно, когда я узнал о помолвке, я почувствовал укол в сердце, хотя искренняя