ублажали выпивкой и остальным, а затем поехали в специально снятую для своих планов квартиру, где в промежутках между занятиями сексом вытащили из сумочки ключи и сделали отпечатки, по которым позже заказали вторые ключи от жилища путан.
В очередной раз, якобы закрутив едва ли не любовь со своими подругами, позвали их в элитный «Метрополь», и пока там развлекались, то их напарники «Пеха», «Корова», Артур подъехали на такси к проституткам и «выставили» квартиру.
Увезя большой куш из новых дубленок, сапог, модных в то время часов «Ориент», «Сейка», «Секура», нескольких бриллиантовых с изумрудом наборов «Маркиза», джинсовых костюмов и шмоток, большое количество долларов и фирменную аудио-аппаратуру, они переправили это в Грозный, где лучшие магнитофоны под угрозой уголовной расправы себе присвоил начальник отдела по борьбе с наркоманией Ленинского РОВД, всем известный в то время Мамед Муталибов, — а часть реализовали в Москве.
Девицы обратились к своей защите и сутенерам, которые, прекрасно зная систему краж и проанализировав обстановку, тут же вычислили Фиму и Леху. Сутенерами оказались… Хан и Руслан.
Они подъехали к институту, забросили Леху с Фимой в машину, отвезли на квартиру, где в присутствии девиц расспросили с пристрастием. Фима, как робкий, раскололся сразу, обещал все отдать, и ребятам были поставлены жесткие условия срока возврата, а сумма увеличилась вдвое, к тому же по спекулятивным ценам. Если краденого было на 10–12 тысяч долларов, то с них затребовали 25. Что и выплатил Фимин папа, русскими деньгами 75 000. А подельники решили правильно: раз Фима раскололся — то он один виноват, ему и платить, — тем более, что, оправдываясь перед сообщниками, выдал такую сентенцию про Хожу (Хана) с Русланом: «Они же чечены, они убить могут».
…Итак, криминальный интерес Хана с Русланом был очень широк, от сутенерства и мошенничества (за что и осудили Хана в 1977 году, приговорив к «химии», то есть принудительным работам на стройках народного хозяйства, и где на суде потерпевшими выступили 11 «негативов», как называл Хан чернокожих иностранцев), — до краж в дипломатических корпусах и вооруженного грабежа иностранных подданных.
О краже в дипкорпусе и свидетельствовал второй срок в 6,5 лет, полученный в 1984 году Ханом, с которым он пришел в зону 36/1 поселка Алды ЧИАССР, и куда буквально ежемесячно наведывались сотрудники главного аппарата КГБ СССР, прямо с Лубянки. Но по его словам — они приезжали упрашивать вернуть кейс, — дипломат, похищенный при краже, и обещали, что в этом случае Хан сразу выйдет на свободу.
Что, неправдоподобно? Да кто и в зоне не сидел — вряд ли поверит, что люди с самой Лубянки станут летать ежемесячно за 2000 километров, при этом подготавливая и оформляя кучу документов, писать до и после приезда рапорты, и всё это — лишь для того, чтобы, слетав в командировку и повидав Хана, спросить: «Ну что, может, отдашь, а? Или еще не надумал?» — и так на протяжении более года! В то время как они одним «требованием» могли запросить его для этапирования в Лефортово — тюрьму КГБ СССР, или прямо на Лубянку. А там — хоть сутками беседовать, гоняя чаи.
Нет, они летали к нему на свидания, как стало позже ясно, по работе, проводимой ими в зоне совместно. Хочу напомнить, что в СССР наступило время андроповщины, с приходом КГБ к власти, ужесточением тоталитаризма и преследованием инакомыслия. А во власти шло противостояние и открытая вражда между КГБ и МВД, вылившиеся во многие уголовные дела в отношении сотрудников МВД в основном за взяточничество и мздоимство, и увенчавшиеся самоубийством министра внутренних дел СССР Щелокова с его супругой.
В рамках борьбы со взяточничеством в рядах МВД, и решено было, как видно, на Лубянке провести «показательные выступления» в зоне Алды ЧИАССР, так как последняя славилась на всю страну хищениями, взятками, коррупцией среди администрации, а заключенные свободно приобретали за деньги все, начиная от спиртных напитков, наркотиков — от марихуаны до героина, нелегальных свиданий с девушками древнейшей профессии, до оружия, если кому оно вдруг понадобится, и получения через «актирование по здоровью» или условно-досрочное освобождение — свободы.
Глава 5. Антисоветчик: по стопам отца. Современный ГУЛАГ
Чтобы не прерывать хронологию, вернусь к нашей встрече в МГУ с Ханом и к тому, как потом мы еще часто виделись в Москве и Грозном… А в начале 80-х — меня арестовывают и осуждают за преступление, совершенное в 77-м году, и к которому, впрочем, я не имел отношения, — на 10 лет лишения свободы.
На суде не было никаких свидетелей, а тот, которого подставили, сам заявил, что ему мол следователь указал на меня, говоря, что он «должен был меня запомнить и опознать». Как выяснилось потом, когда я уже почти отсидел весь срок по статье 108 ч. 2 УК РСФСР («Умышленное нанесение тяжкого телесного повреждения»), свидетель вообще на момент преступления находился за несколько сотен километров от места события, пася скот в Ставропольском крае.
В конце концов, когда десятилетний срок практически подходил к концу, началась уже перестройка, меня оправдали, освободили и предложили явиться за компенсацией в 13-й кабинет Прокуратуры ДагАССР г. Махачкалы.
…Что нахожусь под негласным надзором КГБ и попал в зону их интересов, я предполагал и ощущал давно, к тому же наш отец, напомню, был репрессирован как диссидент, осужден по статье УК РСФСР за «Антисоветскую агитацию и пропаганду», и хотя его впоследствии реабилитировали, КГБ, что называется, глаз с нашей семьи не спускал. Вот почему мои дружеские посиделки в общежитии с иностранцами вызывали у КГБ особый интерес.
Потому-то и судья Коробова на моем процессе, находясь в полной растерянности из-за отсутствия какого-либо обвинительного материала и улик, сначала прервала судебное заседание на два часа. — Но в суд меня доставили вновь, только уже через три дня, когда Коробова, буквально с порога, и объявила полученный ею от КГБ приказ: мой приговор — 10 лет лишения свободы.
Мое здоровье было подорвано под следствием, в тюрьмах, где мне довелось пройти не один бунт, а затем — в лагерях Дагестана, где шла «андроповская ломка». Как о наиболее точно характеризующем обстановку во всем большом лагере СССР, я расскажу о бунте заключенных в маленькой тюрьме Хасав-Юрта.
Лето на Северном Кавказе бывает жарким из года в год. А в Дагестане и вообще — зной, духота, и не спасает близость ни Кавказских гор, ни Каспийского моря. Особенно — в районе Хасав-Юрта, Кизил-Юрта, Шамхала, где как бы специально расположены островки зон дагестанского ГУЛАГА. А зимой здесь — наоборот, пронизывающий насквозь и леденящий ветер с моря, такой, что и укрыться от него негде, и холод мучает находящихся в карцерах и штрафных изоляторах.
…В 1983 году казалось, что весь прикаспийский зной с неимоверной духотой накинулись именно на тюрьму города Хасав-Юрта, которая представляла из себя два спаренных корпуса, как говорят, когда-то служивших конюшней — наверное, еще в Порт-Петровские времена. Здание старинной постройки, сложенное из тесаного камня песчаной породы, которой одаривает Каспий, временами отступая, землю, разбито внутри уже в современный период на маленькие камеры. К тому же начальник Амирханов, не справляясь с наплывом массы арестованных в андроповское время, приказал наварить третий ярус железных шконок, которые теперь заканчивались сантиметров за сорок до потолка. И не каждый молодой, ловкий заключенный мог проворно туда забраться. А расположиться там, поместившись — было дополнительной проблемой, так как это могли сделать только худощавые, да и то почти постоянно бились головой о потолок.
Камеры были очень узкими, заставлены с двух сторон трехъярусными шконками, которые тянулись до конца камеры, где находилось небольшое зарешеченное окно, а с левой же стороны камеры шконки упирались в дальняк, или парашу, — туалет, отгороженный от кровати кирпичной перегородкой высотой по грудь человека.
Шконки, стоявшие по-над стенами, как и «дубок» (стол с лавочками, стоящими впритык к шконкам так, что к дальняку можно было протиснуться только боком, — и принимавшие еду сидели на нижних шконках, ибо на лавочках это делать, да и просто сидеть, было невозможно), — все было глубоко забетонировано в полу. Воду для питья и умывания подавали рано — с шести до семи часов утра, и где-то с семи до восьми вечера.
Вот и пыталась вся «хата» осуществить личную гигиену за эти короткие периоды, а впрок же вода набиралась в цинковые бачки, где, постояв часок, давала осадок: на дне можно было отчетливо видеть слой песчаной мути сантиметра три-четыре, да и вообще такого молочно-буроватого цвета воду мало кто бы отважился выпить на воле. Мы же пили ее галлонами, так как из-за жары просто немыслимо было не употреблять эту теплую, солоноватую, скрипящую на зубах воду, которая тут же выступала на теле с потом в еще большем, наверное, количестве, чем ее выпивали.
Что настораживало — это тяжесть в пояснице, в районе почек даже у тех, кто болезнями их не страдал. А у болеющих вообще начинались страшные болевые приступы. Так что мы старались пить воду либо в виде чифиря, либо просто крепкого чая, что в советское время в тюрьме было запрещено, и за это могли лишить свидания, передачи или посадить на десять суток в карцер, по усмотрению администрации.
Чай же продавали сами «дубаки» — постовые менты, по пяти рублей за 50- граммовую пачку. А плитка прессованного чая стоила 25 рублей. Они же проносили и продавали водку, анашу (то есть марихуану), «черняшку» (опиум), но делали это только через тех зэков, кому доверяли, или кого знали еще с воли. Поэтому в той системе очень ценится и славится умение «приболтать ноги», то есть войти в доверие, убедить в своей надежности мента для связи с волей и заноса нужного «грева» — чая, водки, наркотиков, которые всегда в ходу на тюрьме, и с их помощью «увязывают» многие проблемы от бытовых (прачка, баня, столовая) до «духовных», когда, «уделяя внимание на общак», «грея крест» (больничку), «подвал» (ШИЗО, ПКТ), получают широкую известность и подзавоевывают авторитет в зоне «правильным движением».
Проблемы, всегда существующие в тюрьмах, увеличились с жарой лета 1983 года — в 40 с лишним градусов в тени и немыслимой духотой в камерах из-за перенасыщенности заключенными вдвое, а то и втрое больше положенного. Из-за отсутствия вентиляции, когда зажженная спичка гасла, не дав успеть прикурить, потому что в большой духоте и влажности почти не было кислорода, многие, кто постарше годами или слабее здоровьем, часто теряли сознание. Их приходилось откачивать самим нам, заключенным, так как до санчасти, хотя она и находилась на противоположной стороне коридора, было не дозваться. Врач, капитан медслужбы, передавал какое-либо лекарство через постового, и хорошо, если это был валидол или подходящее для ситуации средство.
Все это накаляло обстановку до предела, и большим праздником было, когда старший лейтенант медслужбы, замначальника санчасти, очень отзывчивая и душевная женщина, что само собой чрезвычайно редко для тюремной системы, лично делала обход, подходя с дежурным дубаком к камерам. Удостоверившись визуально, она могла выдать необходимое лекарство на несколько дней. Вообще-то в тюрьмах это строго запрещено, и зэк-пациент обязан проглотить пилюлю прямо на глазах медперсонала.
Об этой женщине стоит сказать отдельно. Вопреки системе, и в тюрьмах попадаются хорошие люди, сохраняются те же человеческие отношения, что и на воле, а проявления доброты и тепла чувствительны и особенно ценны. Человек — существо удивительное и выживает даже там, где дохнут вши и тараканы, коих в тюрьмах великое множество, как крыс и мышей, ставших атрибутами мест заключения. Многие зэки лепят из хлебного мякиша всевозможные поделки, некоторые — на удивление талантливо, а кое-кто распускает носки, свитера и из ниток мастерит брелки, украшения для ручек, «фенечки»: любым способом отвлекаются от реальности, заменяют ее фантазией.
У меня же как-то сама собой появилась своя тема. Редко кому удается в полной опасности, в неволе, пережить любовную интригу, подарившую дивные минуты счастья и радости в этом аду. За что я благодарен судьбе — и той чудесной женщине, источавшей тепло, доброту, женственность, подобно лучам нежного света. Они выступали полным контрастом — диаметральной противоположностью всему тому, что ассоциируется со словом «тюрьма».
Как правило, в администрации тюрем и лагерей работает не много женщин. А те, что там служат, редко попадаются на глаза заключенным, так как работают либо в бухгалтерии, либо в спецчасти, куда зэки попасть не могут. Библиотекарь или медсестра, которых иногда удается видеть, вроде специально подбираются начальством так, что, появляясь, напрочь рассеивают представление не то что о женской красоте, но и о женственности.
Этот же случай был из ряда вон выходящим: то на удивление теплое, красивое и чистое, что касается выпавших нам мгновений, — по имени Людмила, а по званию — старший лейтенант внутренней службы. Впервые я увидел ее на плановом медосмотре, на обычной для всех заключенных процедуре, по прибытии в тюрьму. До этого были медсестры в тюрьмах Грозного, Махачкалы, были врачи-женщины, традиционные опросы и процедуры, штампы одинаковых фраз, — обычный тюремный конвейер, лишенный какого-либо сострадания и участия, — души человеческой.
