признаки налицо: 19-го днем – смерть Мигуна, эдакое странное самоубийство, а уже вечером Суслову плохо, терапия не помогает, и 21-го – острое нарушение кровообращения в сосудах мозга, потеря сознания, почки и печень не работают. – И, пропустив две закладки, Чанов закрыл папку. – Таким образом, я полагаю, что был очередной антиправительственный заговор, но старик переоценил свои силы. Смерть Мигуна вызвала у него очередной удар по сосудам, который ему уже не пережить. Но нас-то сейчас уже интересует не это, – Чанов подсел ко мне за журнальный столик. – Важно узнать, кто был в заговоре. И еще важней – иметь доказательства заговора. Потому что внешне все выглядит совершенно идеально и по-партийному чисто: милиция берет всяких жуликов. Жулики признаются, что давали взятки Мигуну, и Мигун кончает жизнь самоубийством. Не придерешься, если не знать, что Суслов не мог жить без заговоров, и что именно Мигун был тем человеком, который ему мешал.
– Но ведь в милиции сидит Чурбанов – зять Брежнева. Без него «Каскад» не мог начаться…
– Я думаю, что Чурбанову просто надоело Галино бл…ство. А отделаться от нее он не может, пока ее папа у власти. И поэтому он уже месяц в отпуске. Отдыхает в Беловежской пуще. Понимаешь, тут большая игра. Внешне – цепь случайностей, а на самом деле…
Негромко, но требовательно загудел селектор внутренней связи. Чанов резко протянул к нему руку, нажал кнопку:
– Слушаю, Чанов.
Мужской голос произнес по радио:
– Евгений Иванович, положение ухудшается, перебои с дыханием!
– Иду! – сказал Чанов и кивнул мне: – Пошли со мною!
Взяв со стола историю болезни Суслова, Чанов спешно вышел из кабинета. Я следовал за ним. Не надевая пальто, в одном докторском халате поверх костюма, Чанов бегом спустился по лестнице на первый этаж и по расчищенной от снега дорожке быстрым шагом пошел к двухэтажному домику в глубине парка – к бывшей сталинской даче. Возле дверей этого домика из полумрака возникли две мужские фигуры, преградили нам дорогу, но Чанов сказал им, кивнув в мою сторону:
– Это со мной.
И мы вошли в домик. Не знаю, как он выглядел раньше, при Сталине, но сейчас здесь было по- казарменному неуютно, пахло больницей. А от того, что при входе, в первой комнате, сидела охрана, казалось, что эта больница – тюремная. Дальше шел какой-то пустынный холл с низким потолком и следами бильярдного стола на полу, а затем – комната медперсонала. Здесь стояла громоздкая и явно импортная медицинская аппаратура, и, наконец, в следующей комнате на высокой медицинской кровати лежало укрытое простыней, с кислородной маской на лице, длинное худое тело Секретаря ЦК КПСС Михаила Андреевича Суслова. У изголовья дежурила медсестра, следила за кислородом и какими-то другими приборами, а слева от постели стояли, склонившись к больному, высокий седовласый семидесятилетний, по-арийски голубоглазый, с жесткой горбинкой на носу личный врач Суслова – академик Евгений Иванович Шмидт и сорокалетний дежурный лечащий врач Кремлевской больницы Леонид Викторович Кумачев.
Чанов бросил на столик папку с историей болезни Суслова и заговорил с врачами быстро, отрывисто, на том профессионально-медицинском сленге, из которого мое ухо выхватило лишь отдельные слова, вроде: «функции нарушены… не прослушивается… аритмия… стимулятор сердечной деятельности… инфаркты мозга…» Я не пробовал вникать в суть их разговоров, я смотрел на то, что лежало сейчас укрытое простыней на этой высокой больничной койке. Не врач, а всего лишь следователь, который за двадцать лет работы сотни раз бывал в морге и видел сотни трупов, я мог и без медицинского диагноза сказать, что Суслов уже не жилец. У него была кожа покойника, и от него пахло смертью. Я взял папку с историей болезни Суслова и отошел к окну. Две закладки, которые пропустил Чанов в разговоре со мной, вызывали мое любопытство. Я открыл первую из них. Мне даже не пришлось вчитываться в медицинскую латынь, поскольку здесь на первой же странице было начертано жирным красным карандашом: «27 мая 1976 года – НЕКРОЗ, резкое повышение сахара в крови, коронарная недостаточность сердечной деятельности, инфаркт». Странно, подумал я, в 76-м году никаких правительственных переворотов не было. Я перелистал бумаги в папке до следующей закладки. Тот же жирный красный карандаш: «17 июля 1978 года – резкий скачок сахара в крови, поражение сосудов головного мозга, нарушение функций органов пищеварения». Я закрыл папку и положил ее на место. Почему Чанов не назвал мне эти даты? Или они не вписываются в его гипотезу? Но если он сделал здесь эти пометки, значит, он показывал кому-то эту историю болезни, – может быть, самому Брежневу. Теперь вмеcте со Шмидтом и Кумачевым Чанов стоял у меня за спиной над почти бездыханным Сусловым. Врачи проводили искусственное дыхание, и тело старика сотрясали какие-то клокочущие хрипы. А я стоял у окна, глядел на тихий парк сталинской дачи, на кружащийся у фонарей снег и мысленно повторял про себя эти даты: «27 мая 76-го и 17 июля 78-го года». Что-то было тогда. Наверняка что-то было. Чанов не производил впечатления авантюриста, который стал бы подтасовывать факты, а скорей всего от меня просто хотят что-то скрыть. Что же было 17 июля?
Еще раз взглянув на занятых врачей, я вышел из палаты в комнату, где возле импортной медицинской аппаратуры дежурил молодой рыжебородый врач. Слева от него на столе рядом с сегодняшней газетой «Вечерняя Москва» стоял телефон. Я снял трубку.
– Если в город, то через девятку, – сказал мне врач, следя за приборами и осциллографом, который на длинном листе бумаги чертил отголоски жизни товарища Суслова.
Я набрал девятку, а затем «02» – коммутатор московской милиции.
– Милиция… – отозвался женский голос.
– Третий отдел МУРа, – сказал я.
– Соединяю, – ответила она, и тут же в телефонной трубке прозвучал мужской бас: – Дежурный по третьему отделу лейтенант Кравцов слушает!
– Это Шамраев из Союзной Прокуратуры. А Светлова там нет?
– Никак нет, товарищ Шамраев. Он дома.
– А кто есть из руководства?
– Капитан Арутюнов…
Нового начальника одного из отделений 3-го отдела я знал плохо, но сказал:
– Хорошо, пусть возьмет трубку… Товарищ Арутюнов, это Шамраев, мы друзья со Светловым.
– Я вас знаю, товарищ Шамраев… – сказал мужской с мягким южным акцентом голос.
– Очень хорошо. Тогда не в службу, а в дружбу запросите из архива сводку событий по Москве с 25 по 27 мая 76-го года и с 15 по 17 июля 78-го года. А я позвоню вам минут через десять.
– Игорь Иосифович, но ведь там будет по сто событий в день! И я не имею права читать их все по телефону.
– А все и не нужно. Вы пробегите глазами и посмотрите, что было необычного, яркого. А с остальным мы потом разберемся.
Вскоре, поговорив еще раз с Арутюновым, я уже знал, что:
– в период с 25 по 27 мая 76-го года в Москве произошло два убийства на почве ревности, пожар в гостинице «Россия», ограбление парфюмерного магазина, три изнасилования и 214 случаев злостного хулиганства.
– а в период с 15 по 17 июля 78-го года – 317 случаев злостного хулиганства, пять изнасилований, ни одного убийства на почве ревности, но зато четыре рыболова по пьянке утонули в Москва-реке, и член Политбюро, депутат Верховного Совета СССР Герой Социалистического труда Федор Давыдович Кабаков скоропостижно скончался на 61-м году жизни…
Когда я дописывал этот перечень себе в блокнот, из сусловской палаты появился Чанов. Мы вышли в вечерний, освещенный фонарями парк бывшей сталинской дачи. Чанов сказал:
– Он, конечно, еще протянет пару дней, эти старики удивительно живучи. У меня был аспирант, талантливейший парень, в двадцать восемь лет сгорел от рака. А это дерьмо живет… И главное – никому ведь не нужен, даже родной сын не пришел навестить, пьет, поди, где-нибудь… – Он закурил и сказал после паузы: – Н-да… Смешная штука – жизнь! Особенно когда в последние дни вашей жизни тобой интересуется один-единственный человек, да и тот – следователь Прокуратуры!…
– А в каких отношениях он был с Кабаковым? – спросил я.
Чанов живо посмотрел на меня:
– С Федором Кабаковым? С чего ты о нем вспомнил? Он умер три года назад.
