– В ночь на 17 июля, – сказал я. – В этот же день у Суслова была атака сахарной болезни.
– Та-ак! – протянул Чанов. – Похоже, не зря Брежнев вспомнил о тебе в трудный час, – у него нюх на толковых людей. Пошли ко мне! Нужно еще выпить…
В кабинете он снова разлил коньяк по бокалам и сказал:
– Старик, тебе не нужно лезть в кремлевскую историю. Все, что от тебя требуется, – выяснить: было это самоубийство или убийство, и если убийство, то кто убил. Все! И плевать на то, что было в прошлом. К сегодняшнему дню это не имеет отношения. Когда хирурга вызывают на срочную операцию, он уже не спрашивает, какой был стул у больного три года назад. Он режет то, что видит. Я, как ты видел, тоже вытаскиваю Суслова из могилы, хотя считаю, что ему только там и место. Но есть профессиональный долг: у меня – лечить, а у тебя – раскрывать преступление. Для того тебя и позвали. Мы не доверяем сейчас ни КГБ, ни милиции, а ты – человек почти нейтральный. И запомни: если ты сделаешь то, что тебе поручено, – тебя не забудут. Леонид Ильич умеет поднимать нужных людей…
– Евгений Иванович, – усмехнулся я. – Сегодня утром меня уже пытались и подкупить, и запугать. Но я в такой обстановке работать не могу. За мной следят, прослушивают телефон. Если по делу Мигуна назначено официальное расследование, у меня должна быть свобода действий. Именно это я и хотел сказать Леониду Ильичу.
Чанов встал, подошел к окну. За окном был лес, за лесом – Москва. Он сказал:
– Я бы тоже хотел заниматься чистой наукой. В стерильных больничных условиях. Или ты думаешь, что это такое уж большое удовольствие быть сиделкой у Брежнева и ловить его каждый чих? Но одно невозможно без другого. И если хочешь знать – они нужны нам не меньше, чем мы им. Сегодня в разных концах Москвы лежат в постелях два старика. Один уже отдает концы. Другой – едва двигает челюстью. А за их спинами стоят два фронта таких, как ты и я. Я не уполномочен говорить с тобой от имени всего нашего фронта, но я хочу тебе сказать, что кому-кому, а тебе на той стороне делать нечего. Как только Брежнев уйдет с поста, все Политбюро станет антисемитским на сто процентов. Это я тебе говорю, как главврач Кремлевской больницы, который каждого члена Политбюро прощупал до селезенки… – Он взглянул на часы. – Ладно, мне пора ехать к Брежневу. Что ему передать от тебя?
Я открыл блокнот и написал на чистом листе:
«Уважаемый Леонид Ильич! Благодарю за оказанное мне доверие. К сожалению, это дело невозможно расследовать в одиночку за столь короткий срок. Как минимум, мне нужны те помощники, с которыми я вел когда-то дело журналиста Белкина, – начальник 3-го отдела Московского уголовного розыска Светлов и следователь Московской городской прокуратуры Валентин Пшеничный. Без них я не могу ручаться за выполнение Вашего задания. С уважением – И. Шамраев».
Чанов взял записку, а я встал и, собираясь уходить, кивнул на папку с историей болезни Суслова, которая снова лежала у него на столе:
– А Мигун видел эту историю болезни?
– Нет, – сказал Чанов. – Я сам стал изучать ее только позавчера. Раньше Суслов никого не подпускал к себе, кроме своего врача Шмидта.
Въезд на Красную площадь запрещен любому виду транспорта, кроме правительственного. Мягко шурша шинами по свежему снегу, наша «Чайка» миновала пост ГАИ и въехала на брусчатку Красной площади. И еще издали, когда мы лишь приближались по полупустой, с редкими группами иностранцев Красной площади к Мавзолею Ленина, я увидел своих – Антона и Нину. Их спортивные курточки резко выделялись на фоне роскошных дамских шуб и дубленок зарубежных туристов. Вмеcте с этими туристами Антон и Нина глазели на смену караула у Мавзолея Ленина: под бой кремлевских курантов солдаты кремлевского гарнизона четко, как заводные, прошагали от Спасских ворот к Мавзолею и сменили отстоявших свое караульных. Щелкнули блицы туристских фотоаппаратов, в вечерней тишине сменившиеся караульные печатным шагом ушли с поста, а вместо них у дверей Мавзолея недвижимо застыли новые. И мало кто из постоянно торчащих на Красной площади зевак и туристов знает, что именно эту службу в кремлевском гарнизоне солдаты считают самой ненавистной, несмотря на отборные харчи и так называемый почет охранять прах великого вождя. Потому как в кремлевском гарнизоне – особая муштра, ежедневная трехчасовая строевая и четырехчасовая политическая подготовки, а кроме того, стоять вот так, не шелохнувшись и не моргнув глазом под взглядами зевак и фотоаппаратами всего мира, – та еще пытка. Но церемониал выдерживается неукоснительно – из часу в час – годами, десятилетиями, во время войны и мира, в правление Сталина, Хрущева, Брежнева, во времена внутреннего кремлевского покоя и в дни закулисных кремлевских переворотов. Фасад Кремля должен быть идеально чистым, рубиновые звезды должны гореть, не мигая, часовые у Мавзолея Ленина должны стоять на своем посту вечно, как символ верности страны и правительства заветам великого Ильича. Мир должен видеть своими глазами, что где- где, а внутри нашей страны – полный покой и порядок. И потому здесь, по эту сторону Кремлевской стены, было сейчас по-праздничному торжественно и величественно. Тихий, почти рождественский снег кружил в лучах прожекторов, освещающих Мавзолей… Но когда закончился спектакль смены караула, внимание туристов и зевак переключилось на нашу, подкатывающую к Мавзолею, правительственную «Чайку». Я понимал, что не очень-то скромно приезжать сюда за Ниной и Антоном на этом кремлевском лимузине, но черт подери – однова живем, пусть они увидят, что и я чего-то стою в этой жизни! Я опустил окно машины и позвал их:
– Нина! Антон!
Они удивленно и недоверчиво глянули в сторону «Чайки». Я позвал снова:
– Антон!
Оба сделали рывок в мою сторону.
– Ты? – изумленно сказала Нина.
– Что ты здесь делаешь? – спросил Антон. – Тебя арестовали?
– Садитесь! – приказал я.
– Фьюить! – присвистнул Антон, хлопнув Нину по плечу, оба они юркнули в лимузин, и машина плавно тронулась на глазах у иностранных туристов.
Кремлевский сопровождающий повернулся ко мне с переднего сиденья:
– Может быть, покатать ваших ребят по Москве?
– А по Кремлю нельзя? – тут же спросил у него Антон.
Тот замялся, сказал:
– Нет, пожалуй. Сейчас поздно, в другой раз… А по Москве с полчасика можно…
– Спасибо, – сказал я ему. – Я думаю, что они устали сегодня. Мы подвезем Антона домой, на Пресню, а потом мне еще нужно в Первый мединститут, в анатомичку.
– А что? Я сегодня не у тебя ночую? – спросил Антон.
Я давно ждал этого вопроса. По субботам Антон обычно ночевал у меня, но сегодня, когда у меня поселилась Нина, это было ни к чему.
– Я же тебе сказал, что у меня еще есть дела. Сегодня ты будешь ночевать у мамы…
Антон отвернулся к окну, и больше я в этот вечер не услышал от него ни слова. На Пресне, когда мы остановились у его дома, он молча вышел из машины и, не повернувшись, худой и прямой, ушел в свой подъезд. И я впервые заметил, что куртка на нем далеко не новая, а кроличья шапка вытерта. «Сын следователя по особо важным делам ходит как оборванец», – подумал я. Но на новое пальто и пыжиковую шапку его отец еще денег не заработал, а точнее – именно эти деньги прокутил в Сочи, в отпуске. Что ж, нужно срочно заработать другие. Нужно расследовать это дело, тогда и зарплата будет побольше, рублей четыреста могут назначить в месяц, а это уже и сыну на пальто хватит, и на Ниночек останется…
– Пироговская улица, – сказал я. – В Первый мединститут.
Ниночка, сияя глазками, прижалась ко мне на заднем сиденье.
– Но имей в виду, – говорил я ей, когда мы отпустили машину возле входа в анатомический театр Первого медицинского института, – анатомичка – это тебе не цирк, это попросту говоря – морг. И покойнички воняют, тебя с непривычки может стошнить.
– Я хочу быть с тобой везде! Меня не стошнит! – упрямо сказала она, спускаясь рядом со мной по
